Лента Новостей. 2019 год от Р.Х. Служба информации Союза Православных Хоругвеносцев

15.10.2019

Москва

Служба информации Союза Православных Хоругвеносцев и Союза Православных Братств

СОЮЗ ПРАВОСЛАВНЫХ ХОРУГВЕНОСЦЕВ,
СОЮЗ ПРАВОСЛАВНЫХ БРАТСТВ РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ

Поэзия Русская и поэзия Еврейская (продолжение)

Русский поэт Александр Блок в Киеве

1. Вступление

Иногда читаешь прямо невероятные вещи… В статье «Тайна имени Мастера» (из Nikolayrofyrin’s Blog) читаю: «Некоторые полагают, что прообразом мастера был Максим Горький. И в тексте есть масса намёков на это. Так же считает Альфред Барков – автор книги «Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»: альтернативное прочтение». Он пытается доказать, что в образах героев романа зашифрованы современники писателя: Мастер – Максим Горький, Маргарита – Мария Андреева, Левий Матвей – Лев Толстой, Воланд – Ленин, Иван Бездомный – сам Булгаков».

Но есть и другие «интерпретации». Особенно интересно, что Воланд это Ленин. Но у меня, сколько я не читал роман, всё получается, что Воланд это сам Сатана, а Ленин его служитель. Но служитель особенный. Иногда складывается такое впечатление, что во времена февраля-октября сам Ад разделился. И разделился, раздвоился сам Сатана. Один – это черт, который занимается конкретными людьми – типа дьявола из «Народной книги Шписа», который занимался конкретно Фаустом, то же и у Гёте, то же и у Достоевского. А с другой, так сказать, «глобальный Сатана», который просто хочет скорейшего пришествия Антихриста. И вот, один из путей – это создание в России секты коммунистов, во главе с Лениным. Ленин же – никакой не черт и не Дьявол. Ленин – человек, одержимый Сатаной и человекоубийца искони.

И не один Ленин, а все до единого т.н. коммунисты, и в ЧеКа, и в театре, и кино (Мейерхольд, Эйзенштейн), и литературе: (Маяковский, Багрицкий). И в науке о литературе: тут имя им, действительно, Легион. Вот некий Вещий Олег в статье «Кровавая поэзия революции» пишет… Впрочем, в виду удивительной точности этой статьи и удивительного созвучий моему восприятию того времени, мне придётся привести здесь её полностью. Тем более, что сам я на эту тему написал уже несколько статей, в которых противопоставлял поэзию русскую и поэзию еврейскую. Смотри:
Любовь и ненависть поэта-комиссара - http://pycckie.org/novosti/2018/novosti-150318.shtml,
Поэзия Русская и поэзия Еврейская - http://pycckie.org/novosti/2018/novosti-200318.shtml,
Поэзия Русская и поэзия Еврейская - 2 - http://pycckie.org/novosti/2018/novosti-200318-2.shtml
http://pycckie.org/novosti/2019/novosti-090819.shtml - Поэты Еврейские и поэты Русские
https://www.proza.ru/2018/03/17/2195, https://www.proza.ru/2019/08/09/948,
и все они, повторяю, удивительно созвучны тому, что пишет Вещий Олег. Тут дальше, чтобы читатель мог различить, где пишет Олег, а где я, его писания я буду давать обычным шрифтом, а мои – жирным. Итак, его статья:

[Вещий Олег] https://www.litprichal.ru/work/275151/

"Кровавая поэзия революции

Мало кто знает, что сразу после революции пришедшие к власти мерзавцы запретили в России произведения великих русских классиков (Пушкина, Тютчева, Лермонтова) всячески раздувая славу таких откровенных бездарей и графоманов, как Демьян Бедный, Владимир Маяковский и прочих жалких бумагомарателей. Ведь это именно Маяковский со своими бесталанными дружками-писаками, только что выползшими из черты оседлости предлагал «сбросить Пушкина с парохода современности». В стихоплетном выражении это звучало у него так (обратите внимание на чудовищный, кондовый язык и удивительную кровожадность «пролетарского поэта»):

«Белогвардейца найдете — и к стенке.
А Рафаэля забыли? Забыли Растрелли вы?
Время пулям по стенке музеев тенькать.
Стодюймовками глоток старье расстреливай!
Сейте смерть во вражьем стане.
Не попадись, капитала наймиты.
А царь Александр на площади Восстаний
Стоит? Туда динамиты!
Выстроили пушки по опушке,
Глухи к белогвардейской ласке.
А почему не атакован Пушкин?
И прочие генералы классики?»

Надо сказать (возможно, это не понравится почитателям его сомнительного таланта) что Маяковский был редким, просто феерическим идиотом. Одна его связь с известной НЭПовской проституткой Лилей Брик чего стоит!.. И отменным жополизом. Страшно трусливым (несмотря на всю свою кажущуюся брутальность), чудовищно завистливым (иногда мне кажется, что он и стрельнул то себе в висок только потому, что не смог перенести посмертной славы Есенина) и беспримерно подлым… Достаточно почитать некоторые его поэтические откровения (больше похожие на бред сумасшедшего) чтобы понять – человек был явно не в себе:

«А мы, не Корнеля с каким-то Расином –
Отца, - предложи на старье меняться, –
Мы и его обольем керосином
И в улицы пустим – для иллюминаций»…

То есть этот мерзавец, призывая «разрушить весь старый мир до основания», был готов сжечь даже собственного родителя, подарившего ему жизнь!.. Причем признавался в страшном грехе публично, со страниц советской печати! (его уродливые агитки публиковали почти ежедневно) Есть ли еще в русской поэзии и литературе примеры подобной запредельной подлости?! Я, честно говоря, и не вспомню, кто бы из советских поэтов прогибался и лебезил перед власть имущими упырями больше, нежели Маяковский. Ну разве что еще один не менее отвратительный дегенерат – Демьян Бедный. Но о нем мы поговорим чуть позже…

А пока отметим, что еврейские поэты, коих в двадцатые годы прошлого столетия расплодилось больше, чем собак (ибо, как верно заметил умница Куприн: «Нет такого еврея, который не мечтал бы стать великим русским писателем») восторженно приняли революцию в «отсталой, лапотной России». Еще бы – ведь она должна была осуществить их вековые чаяния и надежды - стать прологом к грядущему мировому триумфу коммунистического Интернационала, пусть даже и на костях обреченного на заклание русского народа. Известный советский рифмоплет Давид Маркиш в своем программном стихотворении «Синий крик» недвусмысленно заявлял:

«Мы ели хлеб их, но платили кровью.
Счета сохранены, но не подведены.
Мы отомстим – цветами в изголовье
их северной страны.
Когда сотрётся лаковая проба,
Когда заглохнет красных криков гул,
Мы встанем у берёзового гроба
В почётный караул»…

Сегодня в это сложно поверить, но такие слова, как «славяне», «великороссы», «патриотизм» долгое время в СССР считались ругательными, и находились фактически под запретом (известный сионист Карл Радек не скрывал своей радости по этому поводу: «Как же здорово, что в самом названии страны – СССР нет слова Россия!») За их употребление можно было нажить большие неприятности, вплоть до тюремного срока. В то время, как охаивание всего русского не только не запрещалось, а напротив, всячески поощрялось и приветствовалось. Вот почему так вольготно чувствовали себя тогда отпетые русофобы, типа Александровского, крапающие следующие мерзости:

«Русь! Сгнила? Умерла? Подохла?
Что же! Вечная память тебе.
Не жила ты, а только охала
В полутемной и тесной избе.
Костылями скрипела и шаркала,
Губы мазала в копоть икон,
Над просторами вороном каркала,
Берегла вековой тяжкий сон…
Бешено, неуемно бешено,
Колоколом сердце кричит:
Старая Русь повешена,
И мы ее палачи»…"

Дальше пишу я – Леонид Донатович. Чтобы не путать двоих авторов, мой текст опять будет выделен жирным шрифтом.

Вот так они дышали злобой и разрушением, ненавидя все русское… Так очень точно передает «дух» Еврейской поэзии Вещий Олег: всё то же самое писал и я, приводя те же примеры. Но тут, читая Вещего Олега, я вдруг решил противопоставить поэзии Еврейской поэзию Русскую. Вот как воспринимал Русь и Жизнь Блок:

Александр Блок. На поле Куликовом
Река раскинулась. Течет, грустит лениво
И моет берега.
Над скудной глиной желтого обрыва
В степи грустят стога.

О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь — стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.

Наш путь — степной, наш путь — в тоске безбрежной —
В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы — ночной и зарубежной —
Я не боюсь.

Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
Степную даль.
В степном дыму блеснет святое знамя
И ханской сабли сталь…

И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль…

И нет конца! Мелькают версты, кручи…
Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови!

Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь…
Покоя нет! Степная кобылица
Несется вскачь!

* * *

Мы, сам-друг, над степью в полночь стали:
Не вернуться, не взглянуть назад.
За Непрядвой лебеди кричали,
И опять, опять они кричат…

На пути — горючий белый камень.
За рекой — поганая орда.
Светлый стяг над нашими полками
Не взыграет больше никогда.

И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: «Остри свой меч,
Чтоб недаром биться с татарвою,
За святое дело мертвым лечь!»

Я — не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, светлая жена!

В ночь, когда Мамай залег с ордою
Степи и мосты,
В темном поле были мы с Тобою, —
Разве знала Ты?

Перед Доном темным и зловещим,
Средь ночных полей,
Слышал я Твой голос сердцем вещим
В криках лебедей.

С полуно’чи тучей возносилась
Княжеская рать,
И вдали, вдали о стремя билась,
Голосила мать.

И, чертя круги, ночные птицы
Реяли вдали.
А над Русью тихие зарницы
Князя стерегли.

Орлий клёкот над татарским станом
Угрожал бедой,
А Непрядва убралась туманом,
Что княжна фатой.

И с туманом над Непрядвой спящей,
Прямо на меня
Ты сошла, в одежде свет струящей,
Не спугнув коня.

Серебром волны блеснула другу
На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
На моем плече.

И когда, наутро, тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда.

* * *

Опять с вековою тоскою
Пригнулись к земле ковыли.
Опять за туманной рекою
Ты кличешь меня издали’…

Умчались, пропали без вести
Степных кобылиц табуны,
Развязаны дикие страсти
Под игом ущербной луны.

И я с вековою тоскою,
Как волк под ущербной луной,
Не знаю, что делать с собою,
Куда мне лететь за тобой!

Я слушаю рокоты сечи
И трубные крики татар,
Я вижу над Русью далече
Широкий и тихий пожар.

Объятый тоскою могучей,
Я рыщу на белом коне…
Встречаются вольные тучи
Во мглистой ночной вышине.

Вздымаются светлые мысли
В растерзанном сердце моем,
И падают светлые мысли,
Сожженные темным огнем…

«Явись, мое дивное диво!
Быть светлым меня научи!»
Вздымается конская грива…
За ветром взывают мечи…

* * *

Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла,
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.

За тишиною непробудной,
За разливающейся мглой
Не слышно грома битвы чудной,
Не видно молньи боевой.

Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим станом, как бывало,
И плеск и трубы лебедей.

Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. – Молись!

Так писал русский поэт Александр Блок.

Но вернёмся к Вещему Олегу. Он пишет: "А вот как разглагольствовал о великих русских поэтах, писателях и композиторах никому не известный еврейский критик Вишневский: «Старая культура была фактически насквозь пропитана буржуазным духом. Взять Пушкина. Он был камер-юнкером царя и гордился своим дворянством. Не признавал никаких революций – следовательно, был контрреволюционером. Лермонтов был аристократом в полном смысле этого слова. Некрасов – из помещиков. Лев Толстой – граф. Чехов – происхождением из мещан и, безусловно, также один из последних представителей упадочничества. Его герои бесятся от жира в провинции, скучают от безделья, ноют без конца…

В музыке – то же самое. Глинка – помещик; достаточно сказать, что у его отца был собственный оркестр из крепостных. Римский-Корсаков – придворный капельмейстер, писал лженародные оперы, непонятные крестьянину. Музыка Чайковского – яркий образец безысходного упадочничества и пессимизма, чуждого рабочему классу»… И вот эти чудовищно тупые, абсолютно необразованные, дикие и темные вишневские, имевшие наглость чего-то там вякать о наших национальных гениях, на протяжении многих лет определяли, что должны читать, смотреть и слушать русские люди!..

Вплоть до конца 30 ых годов (когда Сталин окончательно взял власть в свои руки, расправившись с идейными последователями Бронштейна-Троцкого) русофобия являлась официальной политикой в СССР. Нарком советского образования Луначарский (настоящая фамилия этого еврея из Полтавы – Баилих) в одном из своих циркуляров пишет четко и категорично:

«Нужно бороться с этой отвратительной привычкой предпочитать русское слово, русское лицо, русскую мысль»... Не отсюда ли росли истоки творчества такого удивительного говнопоэта, как Безыменский (и подобных ему):

«Рассеюшка-Русь, повторяю я снова
Чтоб слова такого не вымолвить век
Рассеюшка-Русь распроклятое слово
Трехполья, болот и мертвеющих рек»…

А Луначарский-Баилих, ничтоже сумняшеся, продолжал: «История в старой школе преследовала определённые цели, из которых можно выделить две главные. Прежде всего, это было обучение любви к родине, любви к отечеству. Я не знаю, что разумеется под любовью к родине… Идея патриотизма – идея насквозь лживая. Преподавание истории в направлении создания народной гордости, национального чувства, жаждущей в примерах прошлого найти хорошие образцы для подражания, должно быть отброшено»… И тысячи партийных подпевал принимались с утроенной энергией проклинать «русопятов» и «великорусский шовинизм»…

Вообще, вся эта публика была чрезвычайно плодовита в том, что касалось изрыгания гадостей в адрес России и шельмования её культурного наследия. Не успел еврейский публицист В. Блюм заявить во влиятельнейшей советской газете «Правда», что (цитирую): «Пора убрать исторический мусор с улиц и площадей. В Москве напротив мавзолея Ленина, к примеру, и не думают проваливать восвояси гражданин Минин и князь Пожарский»... как старый и презренный поц – Яков Моисеевич Алтаузен, нагло именующий себя поэтом, тут же отозвался на эту идею своим подобострастным высером:

«Я предлагаю Минина расплавить,
Пожарского. Зачем им пьедестал?
Довольно нам двух лавочников славить,
Их за прилавками Октябрь застал.

Напрасно им мы не свернули шею.
Я знаю, это было бы под стать.
Подумаешь, они спасли Рассею
А может, лучше было б не спасать?»

Следует заметить, что гражданину Минину с князем Пожарским очень сильно досталось от безродных космополитов (кто только не прошелся по их поводу) и лишь какое-то чудо (в виде набирающего силу Сталина) уберегло монумент народным героям (а заодно и потрясающей красоты храм Василия Блаженного!) от неминуемого сноса и дальнейшей переплавки. Хотя охотников, повторюсь, снести его было до черта и больше… Вот как, например, гавкал на символ национальной стойкости и величия России уже упоминаемый мною выше словоблуд Демьян Бедный:

«Нет Минина, «жертва» была не напрасной,
Купец заслужил на бессмертье патент,
И маячит доселе на площади Красной,
Самый подлый, какой может быть, монумент!..
— В поход, князь! На Кремль! Перед нами добыча!
Кричит с пятернею одной у меча, а другой пятернею тыча,
На гранитный надгробный шатер Ильича!»…

Желая как можно сильнее задеть чувства славян, а заодно и окончательно осквернить священное для каждого русского человека место (мало ему было изъеденного сифилисом трупа Ленина в мавзолее) Демьян Бедный предложил вместо Минина и Пожарского установить на Красной Площади памятник крымскому еврею Хозе Кокосу, который, якобы, всеми силами помогал российскому царю Ивану Третьему свергать ордынское иго (представляете, в центре православного мира, у стен седого Кремля стоял бы памятник какому то презренному меняле и ростовщику!):

«При помощи чьей махинации,
Завербован в союзники Менгли-Гирей,
Кто помог предку будущих русских царей?
Кто, рискуя, пускался на все комбинации?
Ради дела далекой придавленной нации?
Хозя Кокос! Крымчак! И к тому же еврей!
Да на памятник в честь торжества над Ахматом
Был бы кафский еврей кандидатом»…

Такого издевательства над нашей историей и культурой не выдержал даже Сталин. После очередного мерзкого выпада жидовствующего поэта Демьяна Бедного против русских он на страницах печати дал ему публичную отповедь: «Вы стали возглашать на весь мир, что Россия в прошлом представляла сосуд мерзости и запустения, что «лень» и стремление «сидеть на печке» является чуть ли не национальной чертой русских... И это называется у вас большевистской критикой! Нет, высокочтимый т. Демьян, это не большевистская критика, а клевета на наш народ…»

Надо сказать, что озвучивая подобные вещи, Сталин удивительным образом расходился во взглядах на культурное строительство в СССР с Лениным, который категорически заявлял: «Может ли марксист принять лозунг национальной, великорусской культуры? Нет! Наше дело – бороться с господствующей, черносотенной и буржуазной культурой великороссов»… Ему поддакивал уже цитируемый мною подлец Луначарский: «Если Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого и признавать великими, то только с условием, что они велики вопреки этой проклятой старой России, и всё, что в них есть пошлого, ложного, недоделанного, слабого, все это дала им она»…

«Луначарский»

Еще одним законченным подонком-русофобом был «основоположник соцреализма» писатель Максим Горький. Я приведу здесь всего несколько цитат из его огромного, позорящего русский народ «творческого наследия», и вы поймете, что этого шабесгоя давно уже следует гнать из нашей литературы санными тряпками: «Тяжелый русский народ, лениво, нерадиво и бесталанно лежащий на своей земле… Мы, русские – жестокое зверье, в наших жилах все еще течет темная и злая рабья кровь – ядовитое наследие татарского и крепостного ига… Вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень…»… Как писал поэт Князев (по матери – Высоцкий):

«Чего жалеть рабов – солдат
С душою бескрылою и куцей?
Пусть гибнут сотнями, добрят
Поля грядущих революций!»…

Вместе с тем, Горький не жалел восторженных дифирамбов для своих работодателей – сионистов: «И сейчас в душе русского человека назревает гнойный нарыв зависти и ненависти бездельников к евреям – народу живому, деятельному, который поэтому и обгоняет русского человека на всех путях жизни, что умеет и любит работать. Заслуги евреев перед миром – велики: тупое и ленивое невежество ваше не знает этого, вы одно только знаете: евреи кое-где стоят впереди, и евреев нет в очередях... Но ведь впереди они только потому, что умеют работать лучше вас, а в очередь бедный еврей не идёт потому, что вы облаете его, станете издеваться над ним, даже изобьёте и, пожалуй, можете убить в бессильной вашей злобе»…

Как верно отметил историк Столешников: «Ну что, вам теперь понятно, почему именем Максима Горького в СССР было названо всё, что вообще можно было назвать от городов и театров до машин, кораблей, домов отдыха, парков, детсадов и роддомов? Вам теперь ясно, чей это «русский» писатель, проживший пол жизни на курорте миллиардеров – острове Капри? Горький прекрасно знал, что евреи – это «элита» мира, что они везде, что только через них можно «выйти в люди», потому что «люди» – это только евреи, а гои – это скот. Горький прекрасно знал причины «неуспеха русского народа»…

Еврей из Полтавы Баилих (Луначарский) и шабесгой Пешков (Горький)

Представьте себе на параллельных путях два поезда: одному постоянно зелёный свет, а для другого даже пути разобраны; и сам Горький зацепился за подножку поезда, которому всегда зелёный. Горький понимал всё, но сознательно выдавал «на гора» такие вот апологетики еврейства. Потому что чётко знал, стоит ему прекратить, и он в момент перестанет быть известным Горьким и снова станет неизвестным Пешковым (настоящая фамилия этого лжеца) и очутится на том самом «На дне», которое так живописно расписал, как постоянный уровень жизни и обретания гоев»… К слову сказать, уж не для них ли, недочеловеков-гоев был состряпан знаменитый своим суицидальным настроением коммунарский гимн:

«Смело мы в бой пойдем
За власть Советов
И как один умрем
В борьбе за это!»…

Кстати, мало кто знает, что первые свои «нетленки» Горький подписывал древнеиудейским именем «Иегудил Хламида» как бы намекая бессовестным дельцам, захватившим власть в русской литературе – «Мы с вами одной крови – я ваш и буду служить Сиону до конца»…

Литературоведам хорошо известны слова Толстого, сказанные Чехову о Пешкове: «Горький – злой человек... У него душа соглядатая, он пришел откуда-то в чужую ему землю, ко всему присматривается, все замечает и обо всем доносит какому-то своему богу. А бог у него – урод»… Но вернемся к революционной поэзии…

Советские литераторы откровенно радовались разрушению Российской Империи, этой «страшной тюрьмы народов, постоянно угнетавшей нацменьшинства». Хорошо понимая силу поэтического слова, они бросили все свои дьявольские силы на то, чтобы заморочить головы как можно большему количеству русских людей… Превратить некогда свободных славян в управляемых и лишенных самостоятельного мышления манкуртов, вытравить любые зачатки национального самосознания, обрезать историческую память – в этом «дети Сиона» видели главную свою задачу… Вот как сформулировал ее все тот же рифмоплет Князев (Высоцкий):

«Сердца единой верой сплавим,
Пускай нас мало, не беда! –
Мы за собой идти заставим
К бичам привыкшие стада!»…"

А дальше я напишу от себя, добавляя свои удивительно созвучные Вещему Олегу чувства и мысли:

Всё правильно пишет про «них» Вещий Олег. Это их поэзия и их проза. Так они все и писали – еврейские поэты и критики. А какая глубокая, даже глубинная, из глубины тысячелетий идущая ненависть… А этой еврейской ненависти противостояла русская любовь.

Вот Блок:

Россия

Опять, как в годы золотые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи...

Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые –
Как слезы первые любви!

Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу...
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!

Пускай заманит и обманет, –
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты...

Ну что ж? Одной заботой боле -
Одной слезой река шумней,
А ты всё та же – лес, да поле,
Да плат узорный до бровей...

И невозможное возможно,
Дорога долгая легка,
Когда блеснет в дали дорожной
Мгновенный взор из-под платка,
Когда звенит тоской острожной
Глухая песня ямщика!..

18 октября 1908

* * *

Да, братцы мои, это вам не еврейская, это русская, даже особенно Русская поэзия:

Осенний день 
 
Идем по жнивью, не спеша,
С тобою, друг мой скромный,
И изливается душа,
Как в сельской церкви темной.
 
Осенний день высок и тих,
Лишь слышно – ворон глухо
Зовет товарищей своих,
Да кашляет старуха.
 
Овин расстелет низкий дым,
И долго под овином
Мы взором пристальным следим
За лётом журавлиным...
 
Летят, летят косым углом,
Вожак звенит и плачет...
О чем звенит, о чем, о чем?
Что плач осенний значит?
 
И низких нищих деревень
Не счесть, не смерить оком,
И светит в потемневший день
Костер в лугу далеком...
 
О, нищая моя страна,
Что ты для сердца значишь?
О, бедная моя жена,
О чем ты горько плачешь?
 
1 января 1909 
 
* * * 
Новая Америка 
 
Праздник радостный, праздник великий,
Да звезда из-за туч не видна...
Ты стоишь под метелицей дикой,
Роковая, родная страна.
 
За снегами, лесами, степями
Твоего мне не видно лица.
Только ль страшный простор пред очами,
Непонятная ширь без конца?
 
Утопая в глубоком сугробе,
Я на утлые санки сажусь.
Не в богатом покоишься гробе
Ты, убогая финская Русь!
 
Там прикинешься ты богомольной,
Там старушкой прикинешься ты,
Глас молитвенный, звон колокольный,
За крестами – кресты, да кресты...
 
Только ладан твой синий и росный
Просквозит мне порою иным...
Нет, не старческий лик и не постный
Под московским платочком цветным!
 
Сквозь земные поклоны, да свечи,
Ектеньи, ектеньи, ектеньи – 
Шепотливые, тихие речи,
Запылавшие щеки твои...
 
Дальше, дальше... И ветер рванулся,
Черноземным летя пустырем...
Куст дорожный по ветру метнулся,
Словно дьякон взмахнул орарем...
12 декабря 1913 
 
* * * 
 
Моей матери
 
Ветер стих, и слава заревая
    Облекла вон те пруды.
Вон и схимник. Книгу закрывая,
    Он смиренно ждет звезды.
 
Но бежит шоссейная дорога,
    Убегает вбок...
Дай вздохнуть, помедли, ради Бога,
    Не хрусти, песок!
 
Славой золотеет заревою
    Монастырский крест издалека.
Не свернуть ли к вечному покою?
    Да и что за жизнь без клобука?..
 
И опять влечет неудержимо
    Вдаль из тихих мест
Путь шоссейный, пробегая мимо,
    Мимо инока, прудов и звезд...
 
Август 1914 
 
* * *
 
Грешить безстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням,
И, с головой от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в Божий храм.
 
Три раза преклониться долу,
Семь – осенить себя крестом,
Тайком к заплеванному полу
Горячим прикоснуться лбом.
 
Кладя в тарелку грошик медный,
Три, да еще семь раз подряд
Поцеловать столетний, бедный
И зацелованный оклад.
 
А воротясь домой, обмерить
На тот же грош кого-нибудь,
И пса голодного от двери,
Икнув, ногою отпихнуть.
 
И под лампадой у иконы
Пить чай, отщелкивая счет,
Потом переслюнить купоны,
Пузатый отворив комод,
 
И на перины пуховые
В тяжелом завалиться сне...
Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.
 
26 августа 1914 
* * *

Я не предал белое знамя,
Оглушенный криком врагов,
Ты прошла ночными путями,
Мы с тобой – одни у валов.

Да, ночные пути, роковые,
Развели нас и вновь свели,
И опять мы к тебе, Россия,
Добрели из чужой земли.

Крест и насыпь могилы братской,
Вот где ты теперь, тишина!
Лишь щемящей песни солдатской
Издали несется волна.

А вблизи – всё пусто и немо,
В смертном сне – враги и друзья.
И горит звезда Вифлеема
Так светло, как любовь моя.

3 декабря 1914

* * *

З.Н.Гиппиус

Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы – дети страшных лет России –
Забыть не в силах ничего.

Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы –
Кровавый отсвет в лицах есть.

Есть немота – то гул набата
Заставил заградить уста.
В сердцах, восторженных когда-то,
Есть роковая пустота.

И пусть над нашим смертным ложем
Взовьется с криком воронье, –
Те, кто достойней, Боже, Боже,
Да узрят царствие твое!
8 сентября 1914
* * *
 
Дикий ветер
Стекла гнет,
Ставни с петель
Буйно рвет.

Час заутрени пасхальной,
Звон далекий, звон печальный,
Глухота и чернота.
Только ветер, гость нахальный,
Потрясает ворота.

За окном черно и пусто,
Ночь полна шагов и хруста,
Там река ломает лед,
Там меня невеста ждет...

Как мне скинуть злую дрёму,
Как мне гостя отогнать?
Как мне милую – чужому,
Проклятому не отдать?

Как не бросить всё на свете,
Не отчаяться во всем,
Если в гости ходит ветер,
Только дикий черный ветер,
Сотрясающий мой дом?

Что ж ты, ветер,
Стекла гнешь?
Ставни с петель
Дико рвешь?

22 марта 1916

Коршун

Чертя за кругом плавный круг,
Над сонным лугом коршун кружит
И смотрит на пустынный луг. –
В избушке мать над сыном тужит:
"На хлеба, на, на грудь, соси,
Расти, покорствуй, крест неси".

Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты всё та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней. -
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?

22 марта 1916

* * *

Так чувствовал Александр Блок, так чувствую и я, так чувствует и любой Русский человек . . . .

Но вернемся к статье Вещего Олега. Он пишет:

Русофобы начала двадцатого века абсолютно не стеснялись открыто заявлять и поэтически обрамлять свою сатанинскую программу по уничтожению русского народа. Фактически, они являлись подельниками сионистских палачей, расстреливающих несчастных по темницам… Недаром многие из них (такие, как писатель Исаак Бабель, например) являлись штатными сотрудниками людоедских ЧК. Один из самых известных советских поэтов того времени Эдуард Багрицкий захлебываясь от ненависти по отношению к русскому народу, воспевал в своих стихах «романтику» бессудных казней окружающих его «врагов»:

«А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
Иди и не бойся
с ним вровень встать.
Твое одиночество
веку под стать.
Оглянешься – а вокруг враги;
Руку протянешь - и нет друзей;
Но если он скажет:
«Солги» – солги.
Но если он скажет: «Убей» – убей»…

Вообще, когда читаешь того же Багрицкого, которого буквально выворачивало наизнанку от смакуемых им же подробностей чекистского беспредела в отношении невинных жертв большевистского террора, то просто диву даешься – неужели такое мог написать нормальный, вменяемый человек? Нет, этого не может быть! Здесь явно наблюдается какая то страшная патология, обусловленная, скорее всего, специфической племенной ментальностью... Да вы и сами почитайте ужасные «нетленки» этого извращенца – странно, что он вообще разгуливал на свободе, а не являлся пациентом желтого дома:

«Их нежные кости сосала грязь.
Над ними захлопывались рвы.
И подпись на приговоре вилась
Струей из простреленной головы...»

Упоение насилием, пытками, кровью, массовыми убийствами (чинимыми захватившими власть в стране людоедами) становится у некоторых т. н. поэтов навязчивой идеей. Да что там говорить, когда даже художественный кумир двадцатых годов, режиссер Мейерхольд предлагал расстреливать врагов советской власти прямо на сцене своего театра… А вот как, например, корежило от революционной вакханалии и вседозволенности еще одного беса, раскрученного большевистским агитпромом – подлеца Мариенгофа (написавшего, кстати, впоследствии абсолютно лживые воспоминания о Сергее Есенине):

«Кровью плюем зазорно
Богу в юродивый взор.
Вот на красном черным:
Массовый террор!
Метлами ветру будет
Говядину чью подместь
В этой черепов груде
Наша красная месть»…

И далее он же: «Святость хлещем свистящей нагайкой и хилое тело Христа на дыбе вздыбливаем в Чрезвычайке»… Что за страшные образы рождались в недалеких, извращенных головах советских поэтов?! Нет, читать эти вопли богохульников и ненавистников Христа решительно невозможно… Интересно, что многие чекисты, отдыхая от основной своей работы, любили «побаловаться стишками». А постольку поскольку, все они были кровавыми мясниками и садистами, то и стихи у них выходили соответствующие… Так, например, член коллегии ЧК некто Эйдук воодушевленно заявлял в своих стихах:

«Нет большей радости, нет лучших музык,
Как хруст ломаемых костей и жизней,
Вот отчего, когда томятся наши взоры
И начинает бурно страсть в груди вскипать,
Черкнуть мне хочется на вашем приговоре
Одно бестрепетное: «К стенке! Расстрелять!»

Может быть, запредельная жестокость революционеров являлась аномальным отклонением лишь у отдельных личностей? Но тогда почему даже самые, казалось бы, интеллигентные из них (писатели и поэты) не стеснялись всячески демонстрировать и даже поэтизировать ее? Неужели звериная ненависть ко всему остальному человечеству – суть отличительная черта проклятого Богом племени «ниспровергателей основ»? Вот, например, как рассказывал о своем опыте изнасилования беззащитной девушки Эдуард Багрицкий (привожу достаточно большой отрывок из его поэмы «Февраль» без купюр):

«Моя иудейская гордость пела,
Как струна, натянутая до отказа…
Я много дал бы, чтобы мой пращур
В длиннополом халате и лисьей шапке,
Из-под которой седой спиралью
Спадают пейсы и перхоть тучей
Взлетает над бородой квадратной…
Чтоб этот пращур признал потомка
В детине, стоящем подобно башне
Над летящими фарами и штыками
Грузовика, потрясшего полночь
Я появлялся, как ангел смерти,
С фонарём и револьвером…

Во время незаконного обыска этот «ангел смерти» набрасывается на девушку, которая когда-то его отвергла и принимается её насиловать. «Ведь это со мною так и происходило, как я пишу, – и гимназистка эта, и обыск…» – вспоминал потом Багрицкий, как бы рисуясь перед своими читателями. Возможно, он даже не понимал, каким на самом деле мерзким преступником является. Его стихи можно смело приобщать к уголовному делу по обвинению данного чекиста-садиста в совершении тягчайшего преступления (а сколько тогда таких багрицких беспредельничало на русской земле?):

«Уходите! – я сказал матросам… –
Кончен обыск! Заберите парня!
Я останусь с девушкой!»
Громоздко постучав прикладами, ребята
Вытеснились в двери.
Я остался. В душной полутьме, в горячей дрёме
С девушкой, сидящей на кровати…
«Узнаёте?» – но она молчала,
Прикрывая лёгкими руками
Бледное лицо.
«Ну что, узнали?»
Тишина. Тогда со зла я брякнул:
«Сколько дать вам за сеанс?»
И тихо, не раздвинув губ, она сказала:
«Пожалей меня! Не надо денег…»
Я ввалился, не стянув сапог, не сняв кобуры,
Не расстёгивая гимнастёрки,
Прямо в омут пуха, в одеяло,
Под которым бились и вздыхали
Все мои предшественники, – в тёмный,
Неразборчивый поток видений,
Выкриков, развязанных движений,
Мрака и неистового света…
Я беру тебя за то, что робок
Был мой век, за то, что я застенчив,
За позор моих бездомных предков,
За случайной птицы щебетанье!
Я беру тебя, как мщенье миру,
Из которого не мог я выйти!»…

Особую ненависть революционные советские поэты питали к религии – она буквально сочилась у них черной кровью среди строк. Государство (в лице Ленина и Троцкого) всячески поощряло подобные настроения. Должно быть, ненависть эта уходила своими корнями в глубокую древность, когда их ветхозаветные предки кричали римскому наместнику в Иудее Понтию Пилату, указывая на несправедливо осужденного Иисуса: «Распни его! Распни!»… С того времени минуло почти две тысячи лет, а такие ярые христоненавистники, как Владимир Маяковский, не унимались:

«Я думал – ты всесильный Божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте пёрышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!»…

Антирелигиозной кампанией в СССР руководил Емельян Ярославский (настоящее имя – Миней Израилевич Губельман), глава «Союза воинствующих безбожников», редактор газеты с аналогичным названием. Это издание откровенно глумилось над чувствами православных, рассматривая всю историю России до революции, как одно сплошное темное пятно… Знаменитый писатель Михаил Булгаков, просматривая номера «Безбожника», был потрясен: «Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника… Не трудно понять, чья эта работа. Этому преступлению нет цены»...

Сразу после прихода большевиков к власти из всевозможного человеческого отребья (лентяев, бандитов, пьяниц и прочего сброда) были сформированы т. н. «отряды продразверстки», главной задачей которых было отобрать последний хлеб у крестьян, заставить их (ведь голод не тетка!) безропотно служить новым «хозяевам жизни». Возглавляли эти продотряды, как правило, самые идейные большевики – иудеи, которые своими грабежами и экспроприациями очень часто обрекали людей, живущих в деревне, на голодную смерть. Вот как описывал деятельность таких зондер-команд уже упоминаемый мною поэт Эдуард Багрицкий:

«Ой, грызёт меня досада, крепкая обида!
Я бежал из продотряда от Когана-жида...
По оврагам и по скатам Коган волком рыщет,
Залезает носом в хаты, которые чище!

Глянет влево, глянет вправо, засопит сердито:
«Выгребайте из канавы спрятанное жито!»
Ну, а кто подымет бучу – не шуми, братишка:
Усом в мусорную кучу, расстрелять — и крышка!»

То же самое можно сказать и о так называемом «Красном терроре»… Когда достойнейший и благороднейший из евреев (а среди них даже в революцию встречались замечательные люди) Леонид Канегисер застрелил в Петербурге палача и садиста Моисея Урицкого (заявив, что «убил вампира-еврея, каплю за каплей пившего кровь русского народа») иудеем Лениным (Бланком по матери) был объявлен красный террор, в ходе которого были уничтожены десятки тысяч лучших русских людей (офицеры, профессора – элита тогдашнего российского общества). Поэт Маяковский тут же откликается на бессудные расстрелы очередной своей запредельной мерзостью:

«Товарищ Ленин, я вам докладываю
не по службе, а по душе.
Товарищ Ленин, работа адовая
будет сделана и делается уже» – приводит примеры Вещий Олег.

Работа Адовая! – имеется здесь в виду не в переносном, а в самом прямом смысле, добавлю я от себя и от Хоругвеносцев, и продолжу примеры Вещего Олега:

"Нельзя сказать, что русские поэты молча взирали на весь тот беспредел, невольными свидетелями которого им пришлось стать. Были среди них и настоящие герои, которые не побоялись бросить вызов палачам в ермолках. Я говорю в первую очередь о расстрелянных большевиками Николае Гумилеве и Алексее Ганине... И конечно, рассматривая поэзию начала двадцатого века, мы не можем обойти своим вниманием (в противовес завываниям всяких космополитических бездарей и прочих шабесгоев) творчество таких выдающихся мастеров слова, как Александр Блок и Сергей Есенин…"

Мне вообще эти два Русских гения ближе всего, никто так не умел выразить Россию, как они.

"Так, например, Блок в своей неоконченной поэме «Возмездие» (задуманной, как считают некоторые исследователи, под влиянием чтения «Протоколов сионских мудрецов») проводит мысль о «неизбежности» мировых катастроф, которые готовит человечеству мировая иудейская закулиса (т. н. глобалисты) Он стремится предупредить своих беспечных соотечественников о надвигающихся, как черная грозовая туча катаклизмах, о том, что грядет переформатирование человеческой личности в сторону ее намеренного оскотинивания, деградации и расчеловечивания:

«Век буржуазного богатства
(Растущего незримо зла!).
Под знаком равенства и братства
Здесь зрели темные дела...

И тот, кто двигал, управляя
Марионетками всех стран, –
Тот знал, что делал, насылая
Гуманистический туман:

Там, в сером и гнилом тумане,
Увяла плоть и дух погас,
И ангел сам священной брани,
Казалось, отлетел от нас...

Так, с жизнью счет сводя печальный,
Прозревши молодости пыл,
Сей Фауст, когда-то радикальный,
«Правел», слабел… И все забыл;

Ведь жизнь уже не жгла — чадила,
И однозвучны стали в ней
Слова: «свобода» и «еврей»...

Еще более жестко Блок прошелся по «детям Сиона» в своих дневниках: «Истерия идет, что творится; а жидки жидками – упористо и смело, неустанно нюхая воздух, они приспосабливаются, чтобы не творить, так как сами лишены творчества; творчество – вот грех для еврея… И я хорошо понимаю людей, которые поступают так: слыша за спиной эти неотступные дробные шажки (и запах чесноку) – обернуться, размахнуться и дать в зубы, чтобы на минуту отстал со своим губительным хватанием за фалды… Господи, когда, наконец, я отвыкну от жидовского языка и обрету вновь свой русский язык»…

Другой наш поэтический гений Сергей Есенин также всячески сопротивлялся тому страшному давлению, которое оказывала на него кровавая окружающая действительность. Как человек порядочный и честный, он не мог закрывать глаза на те жуткие вещи, что происходили в его любимой стране. Есенин отлично знал и о бессудных казнях в подвалах ЧК –

– (помните его знаменитое – «Не злодей я и не грабил лесом, не расстреливал несчастных по темницам») и о спланированном большевиками чудовищном голодоморе, поразившем родную ему деревню («Там за Самарой… я слышал… люди едят друг друга»)…

Однажды, будучи со своей американской женой Айседорой Дункан за границей, Есенин в сердцах бросил в компании: «Не поеду в Москву, пока Россией правит Лейба Бронштейн! А он не должен этого делать!»… Разумеется, очень скоро благодаря подлым дружкам-соглядатаям Есенина (которые отслеживали каждый его шаг) об этом узнал сам Лев Давидович. Но Есенин не унимался… Тяжело переживая весь тот кошмар, что творился тогда в России, он пишет поэму «Страна негодяев», одним из главных героев которой становится комиссар Чекистов, в котором читатели без труда узнали всемогущего Лейбу Троцкого:

«Слушай, Чекистов!.. С каких это пор
Ты стал иностранец?
Я знаю, что ты настоящий жид.
Фамилия твоя Лейбман,
И черт с тобой, что ты жил за границей…
Все равно в Могилеве твой дом.

Чекистов:
Ха-ха! Ты обозвал меня жидом?
Нет, Замарашкин! Я гражданин из Веймара
И приехал сюда не как еврей,
А как обладающий даром
Укрощать дураков и зверей.
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячи лет,
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.

Странный и смешной вы народ!
Жили весь век свой нищими
И строили храмы Божие…
Да я б их давным-давно
Перестроил в места отхожие…»

Есенин был поразительно смелым человеком – он в открытую заявлял на заседании пролетарских писателей: «Здесь болтали о литературе с марксистским подходом! Никакой другой литературы не допускается!.. Это уже три года! Три года вы пишете вашу марксистскую ерунду! Три года мы молчали! Сколько же еще лет вы будете затыкать нам глотку?»… Сергей органически не умел лгать и бросал прямо в лицо чекистским осведомителям: «Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним!»…

Незадолго до гибели Есенин написал статью «Россияне», которая при его жизни, разумеется, не была опубликована… В ней он честно и мужественно оценил ту эпоху, в которой ему довелось так недолго творить и так мучительно умереть: «Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни, чем время, в которое мы живем. Тяжелое состояние государства выдвинуло на арену литературы революционных фельдфебелей, которые трубят около семи лет об одном и том же, что русская литература контрреволюционна… Давно уже стало явным фактом, как бы не хвалил и не рекомендовал Троцкий разных Безымянских, что пролетарскому искусству грош цена…»

Лев Давидович, кстати, пытаясь максимально скомпрометировать русскую идею в Советском Союзе, называл поэтов есенинского круга «мужиковствующими», а их национализм «примитивным и отдающим тараканами». Но даже простые крестьяне этому уроду не поверили. Они своим незамутненным большевистской пропагандой нутром почувствовали, на чьей стороне сермяжная правда. По рукам ходил ставший очень популярным в народе есенинский «Ответ евангелисту Демьяну» – советскому поэту безбожнику Демьяну Бедному, настоящая фамилия которого Ефим Придворов:

«Я часто думаю, за что Его казнили?
За что Он жертвовал Своею головой?
За то ль, что, враг суббот, Он против всякой гнили
Отважно поднял голос Свой?

За то ли, что в стране проконсула Пилата,
Где культом кесаря полны и свет и тень,
Он с кучкой рыбаков из бедных деревень
За кесарем признал лишь силу злата?

За то ли, что Себя на части разделя,
Он к горю каждого был милосерд и чуток
И всех благословлял, мучительно любя,
И стариков, и жён, и грязных проституток?

Демьян, в «Евангельи» твоём
Я не нашёл правдивого ответа.
В нём много бойких слов, ох как их много в нём,
Но слова нет достойного поэта.

Я не из тех, кто признаёт попов,
Кто безотчётно верит в Бога,
Кто лоб свой расшибить готов,
Молясь у каждого церковного порога.

Я не люблю религию раба,
Покорного от века и до века,
И вера у меня в чудесные слова —
Я верю в знание и силу Человека.

Я знаю, что стремясь по нужному пути,
Здесь на земле, не расставаясь с телом,
Не мы, так кто-нибудь другой ведь должен же дойти
К воистину божественным пределам.

И всё-таки, когда я в «Правде» прочитал
Неправду о Христе блудливого Демьяна —
Мне стало стыдно, будто я попал
В блевотину, извергнутую спьяну.

Пусть Будда, Моисей, Конфуций и Христос
Далёкий миф — мы это понимаем, —
Но всё-таки нельзя ж, как годовалый пёс,
На всё и всех захлёбываться лаем.

Христос — Сын плотника — когда-то был казнён…
Пусть это миф, но всё ж, когда прохожий
Спросил Его: «Кто ты?» — ему ответил Он:
«Сын человеческий», но не сказал: «Сын Божий».

Пусть миф Христос, как мифом был Сократ,
И может быть из вымысла всё взято —
Так что ж теперь со злобою подряд
Плевать на всё, что в человеке свято?

Ты испытал, Демьян, всего один арест —
И то скулишь: «Ах, крест мне выпал лютый».
А что б когда тебе Голгофский выпал крест
Иль чаша с едкою цикутой?

Хватило б у тебя величья до конца
В последний час, по их примеру тоже,
Весь мир благословлять под тернием венца,
Бессмертию уча на смертном ложе?

Нет, ты, Демьян, Христа не оскорбил,
Своим пером ты не задел Его нимало —
Разбойник был, Иуда был —
Тебя лишь только не хватало!

Ты сгусток крови у креста
Копнул ноздрёй, как толстый боров,
Ты только хрюкнул на Христа,
Ефим Лакеевич Придворов!

Ты совершил двойной тяжёлый грех
Своим дешёвым балаганным вздором,
Ты оскорбил поэтов вольный цех
И малый свой талант покрыл большим позором.

Ведь там за рубежом, прочтя твои стихи,
Небось злорадствуют российские кликуши:
«Ещё тарелочку демьяновой ухи,
Соседушка, мой свет, откушай».

А русский мужичок, читая «Бедноту»,
Где «образцовый» труд печатался дуплетом,
Ещё сильней потянется к Христу,
А коммунизму мат пошлёт при этом.

Сергей Есенин
Апрель-Май 1925

Вещий Олег

Это очень хорошо, что Вещий Олег привел это стихотворение. Я всё думал его привести… Но мне трудно это сделать. Я слишком люблю Христа – именно как Бога, как Бога принесенного в жертву другим «богам» – Мамоне, Молоху, Ваалу – тем, кому в Тайне всегда покланялись и фарисеи, и саддукеи, и сикероты, и их прямые продолжатели – еврейские кровавые большевики.

Повторяю, я очень рад, что Вещий Олег привел это стихотворение, но сам я обычно привожу другого Есенина:

Русь
1
Потонула деревня в ухабинах,
Заслонили избенки леса.
Только видно на кочках и впадинах,
Как синеют кругом небеса.

Воют в сумерки долгие, зимние,
Волки грозные с тощих полей.
По дворам в погорающем инее
Над застрехами храп лошадей.

Как совиные глазки за ветками,
Смотрят в шали пурги огоньки.
И стоят за дубровными сетками,
Словно нечисть лесная, пеньки.

Запугала нас сила нечистая,
Что ни прорубь – везде колдуны.
В злую заморозь в сумерки мглистые
На березках висят галуны.

2
Но люблю тебя, родина кроткая!
А за что — разгадать не могу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу.

Я люблю над покосной стоянкою
Слушать вечером гуд комаров.
А как гаркнут ребята тальянкою,
Выйдут девки плясать у костров.

Загорятся, как черна смородина,
Угли-очи в подковах бровей.
Ой ты, Русь моя, милая родина,
Сладкий отдых в шелку купырей.

3
Понакаркали черные вороны
Грозным бедам широкий простор.
Крутит вихорь леса во все стороны,
Машет саваном пена с озер.

Грянул гром, чашка неба расколота,
Тучи рваные кутают лес.
На подвесках из легкого золота
Закачались лампадки небес.

Повестили под окнами сотские
Ополченцам идти на войну.
Загыгыкали бабы слободские,
Плач прорезал кругом тишину.

Собиралися мирные пахари
Без печали, без жалоб и слез,
Клали в сумочки пышки на сахаре
И пихали на кряжистый воз.

По селу до высокой околицы
Провожал их огулом народ.
Вот где, Русь, твои добрые молодцы,
Вся опора в годину невзгод.

4
Затомилась деревня невесточкой –
Как-то милые в дальнем краю?
Отчего не уведомят весточкой, –
Не погибли ли в жарком бою?

В роще чудились запахи ладана,
В ветре бластились стуки костей.
И пришли к ним нежданно-негаданно
С дальней волости груды вестей.

Сберегли по ним пахари памятку,
С потом вывели всем по письму.
Подхватили тут ро?дные грамотку,
За ветловую сели тесьму.

Собралися над четницей Лушею
Допытаться любимых речей.
И на корточках плакали, слушая,
На успехи родных силачей.

5
Ах, поля мои, борозды милые,
Хороши вы в печали своей!
Я люблю эти хижины хилые
С поджиданьем седых матерей.

Припаду к лапоточкам берестяным,
Мир вам, грабли, коса и соха!
Я гадаю по взорам невестиным
На войне о судьбе жениха.

Помирился я с мыслями слабыми,
Хоть бы стать мне кустом у воды.
Я хочу верить в лучшее с бабами,
Тепля свечку вечерней звезды.

Разгадал я их думы несметные,
Не спугнет их ни гром и ни тьма.
За сохою под песни заветные
Не причудится смерть и тюрьма.

Они верили в эти каракули,
Выводимые с тяжким трудом,
И от счастья и радости плакали,
Как в засуху над первым дождем.

А за думой разлуки с родимыми
В мягких травах, под бусами рос,
Им мерещился в далях за дымами
Над лугами веселый покос.

Ой ты, Русь, моя родина кроткая,
Лишь к тебе я любовь берегу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу.
* * *

Но вот Есенин переехал в Город. И пошли совсем другие мотивы:

Мне осталась одна забава... (1923)

Мне осталась одна забава:

Пальцы в рот – и веселый свист.

Прокатилась дурная слава,

Что похабник я и скандалист.

Ах! какая смешная потеря!

Много в жизни смешных потерь.

Стыдно мне, что я в бога верил.

Горько мне, что не верю теперь.

Золотые, далекие дали!

Все сжигает житейская мреть.

И похабничал я и скандалил

Для того, чтобы ярче гореть.

Дар поэта – ласкать и карябать,

Роковая на нем печать.

Розу белую с черною жабой

Я хотел на земле повенчать.

Пусть не сладились, пусть не сбылись

Эти помыслы розовых дней.

Но коль черти в душе гнездились –

Значит, ангелы жили в ней.

Вот за это веселие мути,

Отправляясь с ней в край иной,

Я хочу при последней минуте

Попросить тех, кто будет со мной, –

Чтоб за все за грехи мои тяжкие,

За неверие в благодать

Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать.

* * *

Или вот, невероятной силы стихи. Такое можно написать и прочитать только в России:

В том краю, где жёлтая крапива

И сухой плетень,

Приютились к вербам сиротливо

‎Избы деревень.

Там в полях, за синей гущей лога,

‎В зелени озёр,

Пролегла песчаная дорога

‎До сибирских гор.

Затерялась Русь в Мордве и Чуди,

‎Нипочем ей страх.

И идут по той дороге люди,

‎Люди в кандалах.

Все они убийцы или воры,

‎Как судил им рок.

Полюбил я грустные их взоры

‎С впадинами щёк.

Много зла от радости в убийцах,

‎Их сердца просты.

Но кривятся в почернелых лицах

‎Голубые рты.

Я одну мечту, скрывая, нежу,

‎Что я сердцем чист.

Но и я кого-нибудь зарежу

‎Под осенний свист.

И меня по ветряному свею,

‎По тому ль песку,

Поведут с верёвкою на шее

‎Полюбить тоску.

И когда с улыбкой мимоходом

‎Распрямлю я грудь,

Языком залижет непогода

‎Прожитой мой путь.

* * *

Мы теперь уходим понемногу

В ту страну, где тишь и благодать.

Может быть, и скоро мне в дорогу

Бренные пожитки собирать.

Милые березовые чащи!

Ты, земля! И вы, равнин пески!

Перед этим сонмом уходящих

Я не в силах скрыть моей тоски.

Слишком я любил на этом свете

Все, что душу облекает в плоть.

Мир осинам, что, раскинув ветви,

Загляделись в розовую водь!

Много дум я в тишине продумал,

Много песен про себя сложил,

И на этой на земле угрюмой

Счастлив тем, что я дышал и жил.

Счастлив тем, что целовал я женщин,

Мял цветы, валялся на траве

И зверье, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

Знаю я, что не цветут там чащи,

Не звенит лебяжьей шеей рожь.

Оттого пред сонмом уходящих

Я всегда испытываю дрожь.

Знаю я, что в той стране не будет

Этих нив, златящихся во мгле…

Оттого и дороги мне люди,

Что живут со мною на земле.

Но эта борьба, о которой пишет Вещий Олег, о которой пишу я, – эта борьба продолжается, и будет продолжаться до скончания века. И ведь враги наши всегда бьют по самому дорогому и святому. По русским Храмам, по Русскому Духу, по русской поэзии . . .

Разрушенный храм...

Соловьёва Наталия

"... взрыв Храма Христа Спасителя явился апогеем и символом разрушения и насилия, высшей степенью унижения русского народа, точно так же его возрождение на старом месте явится возрождением, воскресением России"
Владимир Солоухин ("Последняя ступень").

Я живу в заколдованном мире
Так прошу: "Расколдуйте меня!"
Солнце бродит по кроне эфира,
Растворяясь в слезах сентября:

Болью рваной насажены тучи
На копья разбитых церквей-
Крестов – куполов всемогущих
Над могилой распятых свечей...

Одинокий пустырь под ногами-
Здесь стояла Святая Земля!
До кровИ... Без души – сапогами
Вы топтали в огне образа!

На глазах у Москвы, у России
Храм – красавец в дыму умирал,
Вы сжигали иконы святые
Под будёновский выстрелов залп.

Сквозь молитву живых за Отца,
Вы прОдали дьяволу души,
И носят в проклЯтых сердцах
Ваши правнуки грех вездесущий.

На холме, где кончаются травы,
Ив плакучих послышится хор...
Мне пора реставрировать храмы,
Чтобы слышать церквей перезвон!