20.03.2018
Москва
Служба информации Союза Православных Хоругвеносцев и Союза Православных Братств
СОЮЗ ПРАВОСЛАВНЫХ ХОРУГВЕНОСЦЕВ,
СОЮЗ ПРАВОСЛАВНЫХ БРАТСТВ РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ
ПОЭЗИЯ РУССКАЯ И ПОЭЗИЯ ЕВРЕЙСКАЯ
1. «И неподкупный голос мой»
Даже не знаю, с чего начать… Дело в том, что я решил написать некий опус о Русской поэзии. И об её отличии от поэзии т.н. «русскоязычной», т.е., опять же – поэзии еврейской. Но не в смысле разницы языка, и даже не в смысле полностью противоположного восприятия России и Русских, а, скорее, в смысле социально-психологическом, что ли, то есть, опять же, в смысле Любви и Ненависти. В этом смысле результаты русской и еврейской поэзии ХХ века полностью противоположны и являются теми непримиримыми, «антагонистическими» противоречиями, о которых вслед за Гегелем любил повторять Ленин. Повторять же об этих противоречиях Владимир Ильич любил потому что «непримиримые противоречия» гнездились в его собственной душе. Ведь Ленин не был полноценным евреем, и хоть считается, что если по матери и бабушке ты еврей, то значит ты и есть стопроцентный еврей… Считать-то считается, а в реальности не так. Ибо если отец у тебя чувашско-калмыцко-хазарский бек УЛИ, то какой же ты стопроцентный еврей…
Так вот если мы возьмем русскую и русскоязычную поэзию ХХ века, то увидим, что первая Россия любит, а вторая в основном ненавидит. Тут бы надо начинать с Блока, но о Блоке надо писать отдельно, ибо Блок это целая Вселенная. Да и евреи в искусстве тогда были отнюдь не все русоненавистниками. Левитан, там, Антокольский (который скульптор) и т.д. А вот позже это противоречие, действительно, становится все более и более «антагонистическим». И ведь ХХ век – русский ХХ век – представляется мне вслед за нашими поэтами – невероятной «человеческой трагедией».
Тут я в одном журнале увидел интересную картину: на ней изображена ступенчатая гора или пирамида, иллюстрирующая нам Чистилище «Божественной комедии» Данте. Там изображён некий, в общем-то, Зиккурат из 7-ми или 8-ми этажей. И на каждом этаже свои грешники. На одном сквернословцы и празднословцы, на другом лжецы, на третьем гневливцы, на четвертом прелюбодеи, и т.д. Самый высокий этаж – одержимые гордыней. Вот эти гордецы – разрушители, – и проявляют очень часто себя в русскоязычной еврейской поэзии. Имена? Пожалуйста. Хаим Бялик, Перес Маркиш, Джек Алтаузен, Эдуард Багрицкий, Булат Окуджава, вот недавно Дмитрий Быков. Впрочем, если серьезно заняться этой темой, то можно найти ещё целый ряд имен. Но наша задача тут не писать историю русскоязычной поэзии в России ХХ-го века, а понять разницу глубинного восприятия русской действительности поэтами русскими и поэтами еврейскими. И через эти два восприятия – раскрыть богатую и трагическую реальность хазарского рабовладельческого строя в России в этом самом «некалендарном» ХХ веке. Помните, у Ахматовой:
И царицей Авдотьей заклятый,
Достоевский и бесноватый
Город в свой уходил туман . . .
Только тут уже был не «Достоеввский», а «Троцкий» и не «Город», а гигантская страна. И туман уже был не желтый Петербургский, а кровавый, и крови в нем становится все больше и больше…
И мела метель. Такая же, как метет и сегодня вечером – 7 февраля 2018 года, заметая дома, трамваи, машины, магазины. И сквозь эту метель видится мне два медленно бредущих сквозь белые сполохи и завихрения женских силуэта. Да, да, вы угадали, это Анна Ахматова и Марина Цветаева… Лучше не видеть их лица. Ибо на них, точнее в их выражении отображена вся история любимой ими страны в этом самом «некалендарном» уже не «Достоевском», но куда более «одержимом» и «бесноватом» ХХ-м веке. Потом, после этой прогулки Анна Ахматова и напишет:
Ты кричишь из Маринкиной башни:
«Я сегодня вернусь домой,
Полюбуйтесь, родимые пашни,
Что за это случилось со мной.
Поглотила любимых пучина,
И разграблен родительский дом»
Мы с тобою сегодня, Марина,
По столице полночной идем.
А за нами, таких миллионы,
И безмолвнее шествия нет,
А вокруг погребальные звоны
Да московские дикие стоны
Вьюги, наш заметающий след…
1940, 1961
Тут надо учитывать, что по этой Московской вьюге идут не просто два женских призрака – хотя это тоже, – это идут два великих русских поэта, у которых – и у той, и у другой – новая, уже не русская, а именно еврейская власть расстреляла мужей . . .
Потом пришло ещё более глубокое «обобщение»:
И я тогда была с моим народом,
Там, где мой народ тогда, к несчастью, был . . .
Собственно, это и только это и есть настоящий поэт. Он как бы растворяется в народе. И уже нельзя отличить, где поэт, а где народ, где голос, а где душа.
И неподкупный голос мой,
Был эхом русского народа
– писал Пушкин. А знаете, сколько ему было лет, когда он это написал? Ему было всего 17 лет! . . .
Так и в этом стихотворении Анны Ахматовой слышится тот самый «неподкупный голос». По-другому – «глас народа» – он же Глас Божий». Только это и есть ПОЭТ, всё остальное – эквилибристика.
Я вам так скажу: если бы «неподкупный голос» жил не в XIX-м, а в XX-м веке, он писал бы страшные стихи. И убили бы его раньше, и не на дуэли, и даже не «в щели», а так, вот в этой самой наглой белой свистящей метели, где-нибудь в Сибири, или на Урале, среди снегов, над черным рвом . . .
Но и Ахматова, которая продолжала именно Пушкинскую традицию, тоже это всё описала:
А часы всё ещё не бьют…
Нету меры моей тревоги,
Я как тень стою на пороге,
Стерегу последний уют.
И я слышу звонок протяжный,
И я чувствую холод влажный,
Холодею, стыну, горю . . .
Ясно всё: не ко мне, так к кому же?!
Не для них здесь готовится ужин,
Не для них расступились стены,
Вдалеке завыли сирены
И как купол вспух потолок . . .
Это всё наплывает не сразу,
Как одну музыкальную фразу,
Слышу несколько сбивочных слов.
После… лестницы плоской ступени,
Вспышка глаз и в отдаленьи
Ясный голос: «Я к смерти готов».
Положи мне руку на темя.
Пусть теперь остановится время
На тобою данных часах.
Нас несчастие не минует
И кукушка не закукует
В опаленных наших лесах.
– Это из «Поэмы без героя». А вот «Реквием»:
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском качался,
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки.
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
Тут бы надо не под «кровавыми сапогами», под «жидовскими сапогами» или, на худой конец, «под чекистскими». Ведь «жидовские» и «чекистские» это одно и то же.
Заканчивается это «вступление» так:
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на вынос шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки,
Смертный пот на челе... Не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.
А вот из 2-й части «Вступления»:
Тихо льется тихий Дон,
Желтый месяц входит в дом.
Входит в шапке набекрень,
Видит желтый месяц тень.
Эта женщина больна,
Эта женщина одна.
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
Я почему-то всегда читал:
«Муж расстрелян, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне . . .»
Вот это и есть неподкупный голос, – голос Русского народа! И этот голос в этих строках совершенно точно передал страшную оккупацию России, так или иначе длившуюся весь «некалендарный» ХХ-й век.
. . .
2. «Еврейский мир Эдуарда Багрицкого»
Таково восприятие России ХХ века русской Анной Ахматовой. Восприятие, как мы видим, смертельно трагическое… Но было и другое, противоположное, скажем так, восприятие. И тоже по своему трагическое. Только трагедия здесь не русская, а еврейская. Так «трагически» воспринимал русский мир еврейский поэт Эдуард Багрицкий. Ему тоже, как и Ахматовой, как и всем людям тогда – «кто-то стучит в дверь». Но Ночной Гость, входящий после звонка, был совсем иного, более высокого ранга:
«Войдите» – и он идёт сюда:
Остроугольное лицо . . .
Выпятив бороду, щурясь слегка,
Едким глазом из-под козырька.
Я говорю ему: «Вы ко мне,
Феликс Эдмундович, я нездоров»
«Нет, я попросту – потолковать»
И опускается на кровать . . .
Твое одиночество ему подстать.
Оглянешься – а вокруг враги;
Руку протянешь – и нет друзей;
Но если он скажет: «Солги» – солги.
Но если он скажет «Убей» – убей . . .
В смысле, если «он», т.е. Феликс Эдмундович скажет, то Эдуард Годельевич – не думая выполнит.
Собственно, последние два «тезиса» взяты прямо из Талмуда. «Еврей может (и должен) врать гоям». А «лучшего из гоев убей».
И дальше идет расшифровка этих тезисов про «лучших гоев»:
Их нежные кости сосала грязь,
Под ними захлопывались рвы.
И подпись под приговором велась,
Струей из простреленной головы».
А ведь все это происходило в Одессе, где приговоры исполняли Вихман и Роза Шварц. А не так далеко был Харьков – там зверствовал палач Савенко. А в другую сторону был Крым. Так «работали» Розалия Землячка (Залкинд) и Бела Кун (Каган).
О, Революция! – восклицает только что побеседовавший с Дзержинским поэт:
Трехгранная откровенность штыка!
Он вздыбился из гущи кровей,
Матерый желудочный быт земли,
Трави его трактором. Песней бей.
Лопатой взнуздай, киркой проколи!
Он вздыбился над головой твоей –
Прими на рогатину и повали. …
Я выхожу. За спиной засов
Защелкивается. И тишина.
Земля, наплывающая из мглы,
Легла, как неструганая доска,
Готовая к легкой пляске пилы,
К тяжелой походке молотка.
И я ухожу (а вокруг темно)
В клуб, где нынче доклад и кино,
Собранье рабкоровского кружка.
Что тут описано? Даже трудно сказать. Одно ясно: поэт окружающую русскую реальность ненавидит. Причем, люто. И если Феликс Эдмундович скажет: «Убей!» – от радостно убьет, так чтобы
Подпись под приговором велась,
Струей из простреленной головы . . .
И эти головы, даже уже простреленные, Багрицкий люто ненавидит. А что же он любит? А любит он, например, пионеров:
… Заслоняют свет они
(Даль черным-черна),
Пионеры Кунцева,
Пионеры Сетуни,
Пионеры фабрики Ногина.
Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На Кронштадтский лед
Боевые лошади уносили нас,
На широкой площади убивали нас
Но в крови горячей
Подымались мы,
Но глаза незрячие
Открывали мы …
Возникай содружество
Ворона с бойцом –
Укрепляйся, мужество,
Сталью и свинцом.
Чтоб земля суровая
Кровью истекла,
Чтобы юность новая
Из костей взошла. …
Это то, что Эдуарду Багрицкому близко и дорого. Это то, что он любит. Но если русский быт Багрицкий ненавидит, то еврейский, опять же, любит:
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия. …
И детство шло . . .
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец –
Все бормотало мне:
– Подлец! Подлец!
– И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как медные полушки,
Из крана в кухне падала вода.
Сворачивалась. Набегала тучей.
Струистое точила лезвие...
– Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие мое? …
Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки. …
Это очень интересное описание своего – еврейского мира. И хотя он рвется из него, хотя попирает его для мира большого и широкого, он его любит. Более того, он любит только его, а тот «широкий», т.е. русский – ненавидит. Вот об этой настоящей еврейской, чисто расовой ненависти, собственно и написано в стихотворении, точнее, в поэме «Февраль». Помнится, молодой Пастернак писал:
Февраль. Достать чернил и плакать.
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть,
Весною черною горит . . .
Но совсем не такой «Февраль» у Эдуарда Багрицкого. Пастернаковские «навзрыд» и «взахлёб» у Багрицкого сменяется просто лютой расовой ненавистью к русскому миру. Вот в этом и вся сущность и вся разница поэзии русской, в нашем случае поэзии Анны Ахматовой, и поэзии еврейской, Эдуарда Багрицкого. Нет, я не говорю, что все еврейский поэты тогда люто ненавидели Россию. Пастернак и Мандельштам по-своему даже любили. Но ведь и Пастернак, и Мандельштам, во-первых, были Христианами, а во-вторых, всё-таки были достаточно ассимилированы в русскую действительность. Но «настоящие евреи», такие как Эдуард Багрицкий, Перес Маркиш, Джек Алтаузен – ЭТИ НЕНАВИДЕЛИ Россию именно за её Русскость. И все ждали момента, когда они смогут «встать у её берёзового гроба в почётный караул, и поставить подпись кровью из её «простреленной головы». В этом и есть сущность, или как сегодня любят говорить, глубинная метафизическая разница между поэзией Русской и поэзией Еврейской. Русские поэты вместе со страной шли на Крест, и многие – Гумилёв, Ганин, Есенин, Васильев – были ко Кресту прибиваемы, а еврейские поэты все мечтали прибить Россию ко Кресту. Прибить навсегда. К такому выводу невольно приходишь, когда, например, сравниваешь поэзию Эдуарда Багрицкого с поэзией Анны Ахматовой.
3. «Эдуард Багрицкий и Зильбертруд»
Надо сказать, что в своей ненависти к нееврейскому, неиудаистскому миру еврейский поэт Эдуард Багрицкий совсем не одинок. Вот ещё один, так сказать, «образчик» такой лютой ненависти:
Стихотворение ещё одного еврейского поэта, известного всем под псевдонимом Дмитрий Быков. Настоящая его фамилия Зильбертруд: стихотворение называется «Послание к евреям». Беру его с сайта Кирилла Мямлина с соответствующими комментариями:
16 сентября 2016, 11:41
Послания к евреям: апофеоз беспочвенности или индикация свинства?
Ниже, – пишет Кирилл, – саморазоблачительное стихотворение Дмитрия Быкова (Зильбертруда) «Послание к евреям». Там есть всё – от «гоняющейся за евреями недолюдьми из черной сотни с ломиками», до таких сакраментальных слов:
«...Вот моя Родина - Медной горы хозяйка.
Банда, баланда, блядь, балалайка, лайка.
То-то до гроба помню твою закалку,
То-то люблю тебя, как собака палку!»
Как советует еврейский ресурс, опубликовавший опус «Быкова»: «Это стихотворение... нужно читать громко и вслух, чтобы почувствовать каждое слово написанное автором».
Кстати, не очень понятно, – пишет Кирилл Мямлин, – почему гр. Зильбертруд поменял фамилию... уж не антисемит ли он или просто закомплексован, что иудо-банкиры, профинасировавшие иудо-комиссаров и их внучков безжалостно изничтожали и продолжают изничтожают Россию уже почти 100 лет?
Между тем, по прочтению этого полного комплексов болезненной неполноценности пасквиля, невольно вспоминаются слова из другого «послания к евреям» от Льва Исааковича Шестова (Иегуды Шварцмана), – которого, ясное дело, тоже позиционируют как «самого недооцененного философа современности», – из его нетленки «Апофеоз беспочвенности»:
"Пусть с ужасом отшатнутся от нас будущие поколения, пусть история заклеймит наши имена, как имена изменников общечеловеческому делу - мы все-таки будем слагать гимны уродству, разрушению, безумию, хаосу, тьме"
ДМ. БЫКОВ (ЗИЛЬБЕРТРУД) - ПОСЛАНИЕ К ЕВРЕЯМ
В душном трамвае – тряска и жар, как в танке, –
В давке, после полудня, вблизи Таганки,
В гвалте таком, что сознание затмевалось,
Ехала пара, которая целовалась.
Были они горбоносы, бледны, костлявы,
Как искони бывают Мотлы и Хавы,
Вечно гонимы, бездомны, нищи, всемирны –
Семя семитское, проклятое семижды.
В разных концах трамвая шипели хором:
"Ишь ведь жиды! Плодятся, иудин корень!
Ишь ведь две спирохеты - смотреть противно.
Мало их давят - сосутся демонстративно!"
Что вы хотите в нашем Гиперборее?
Крепче целуйтесь, милые! Мы - евреи!
Сколько нас давят - а все не достигли цели.
Как ни сживали со света, а мы все целы.
Как ни топтали, как ни тянули жилы,
Что ни творили с нами - а мы всё живы.
Свечи горят в семисвечном нашем шандале!
Нашему Бродскому Нобелевскую дали!
Радуйся, радуйся, грейся убогой лаской,
О мой народ богоизбранный - вечный лакмус!
Празднуй, сметая в ладонь последние крохи.
Мы - индикаторы свинства любой эпохи.
Как наши скрипки плачут в тоске предсмертной!
Каждая гадина нас выбирает жертвой
Газа, погрома ли, проволоки колючей -
Ибо мы всех беззащитней - и всех живучей!
Участь избранника - травля, как ни печально.
Нам же она предназначена изначально:
В этой стране, где телами друг друга греем,
Быть человеком - значит уже евреем.
А уж кому не дано - хоть кричи, хоть сдохни, -
Тот поступает с досады в черные сотни:
Видишь, рычит, рыгает, с ломиком ходит -
Хочется быть евреем, а не выходит.
Знаю, мое обращение против правил,
Ибо известно, что я не апостол Павел,
Но, не дождавшись совета, - право поэта, -
Я - таки да! - себе позволяю это,
Ибо во дни сокрушенья и поношенья
Нам не дано ни надежды, ни утешенья.
Вот моя Родина - Медной горы хозяйка.
Банда, баланда, блядь, балалайка, лайка.
То-то до гроба помню твою закалку,
То-то люблю тебя, как собака палку!
Крепче целуйтесь, ребята! Хава нагила!
Наша кругом Отчизна. Наша могила.
Дышишь, пока целуешь уста и руки
Саре своей, Эсфири, Юдифи, Руфи.
Вот он, мой символ веры, двигавшей горы,
Тоненький стебель последней моей опоры,
Мой стебелек прозрачный, черноволосый,
Девушка милая, ангел мой горбоносый".
Будьте осторожнее с духовно больными, слагающими гимны уродству, разрушению, безумию, хаосу и тьме! – заключает Кирилл Мямлин.
Дальше идут Комментарии:
Александр Никитин · 16 сентября 2016 г. в 12:37
Ну, что же, и Быков/Зильбертруд откровенно признал болезненную проблему евреев - неполноценность и недооцененность. Характерно для нац.меньшинств и малых народов, взять хотя бы незалежную,... А так хочется иметь великую историю, а где ж ее взять, если ее не было.
Максим Кк · 16 сентября 2016 г. в 12:43
Шестова читать - только время тратить, мыслительные потуги его - не более чем самолюбивая претензия на оригинальность. Понятен и его писательский зуд - невозможность создания своего мира привела к подловатой роли критика всего и вся. Узколобое понимание что Пушкина, что Толстого, которым он без особенных колебаний пришивает ярлыки, порождает легкость необыкновенную в принятии собственного воображемого величия, с высоты которого и раздаются оценки, поучения и т.д. В этом он сильно напоминает М.Мамардашвили - еще одного чрезвычайно переоцененного "философа", с крайне националистическим душком и манией величия...Тем не менее, в этой компании Быков смотрится карикатурно, вопроизводя как характерные особенности своих "коллег" - претенциозность, самолюбование и надменность, так и проявленные другими смыслы выдавая за свои.
Валентина Боброва · 16 сентября 2016 г. в 19:57
Какой кошмар.
. . .
А вот мой Русский ответ Дмитрию Быкову:
«Послание к Зильбертруду»
Не унывай! Садись в трамвай!
Осип Мандельштам
На Таганке трамваи не ходят,
Но евреи залезут в трамвай,
И трамвай по дождливой погоде,
Повезёт их в еврейский их рай…
Чтобы делал он без Холокоста,
Наш великий поэт Зильбертруд,
Как любил повторять Маяковский:
«Нас свободными делает труд!»
Чтобы делал без Чёрной он сотни,
Что таится во тьме за углом,
Без начертанного в подворотне
Древнерусского слова «Погром»…
Дайте Дмитрию Быкову Шнобеля
За трамвайный Блистательный стих.
Ведь почти ж-таки тянет на Нобеля
Тот еврейский трамвай для двоих.
В тесноте, в духотище, меж быдлами,
В параксизмах еврейской любви,
Вёл наш Дима любовные игрища,
И рыдали навзрыд фонари…
Было тесно в вагоне и муторно,
Но наш Дима её целовал,
Гладил отблеск волос перламутровых,
Горбоносого носа овал.
А народ автохтонный презрительно,
Ненавистно на пару глядел,
Про сосанье «жидов омерзительных»
Весь вагон озверело шипел.
Был трамвай тот бараком Освенцима,
И в ушах всё стояло, как гром,
Из посланий Вал Шема и Герцеля
Это страшное слово «Погром».
И кругом всё одни черносотенцы,
Банда, ломик, баланда, блины,
Были двое еврейских невротиков
На заклание осуждены.
Димин ангел худой, горбоносенький
Всё таращил на быдло глаза,
А по стёклам дождливою осенью
Холокоста бежала слеза…
Шёл трамвай, как всегда, переполненный,
Омываемый сильным дождём,
Ехал Дима за премией Шнобеля
С горбоносеньким ангелом в нём…
Дайте Диме как Бродскому Нобеля
За великую ненависть к нам,
За любовь к горбоносеньким шнобелям,
За симпатию к Вечным Жидам…
Глава Союз Православных Хоругвеносцев, Председатель Союза Православных Братств, представитель Ордена святого Георгия Победоносца и глава Сербско — Черногорского Савеза Православних Барjактара
Леонид Донатович Симонович — Никшич
