Лента Новостей. 2019 год от Р.Х. Служба информации Союза Православных Хоругвеносцев

09.08.2019

Москва

Служба информации Союза Православных Хоругвеносцев и Союза Православных Братств

СОЮЗ ПРАВОСЛАВНЫХ ХОРУГВЕНОСЦЕВ,
СОЮЗ ПРАВОСЛАВНЫХ БРАТСТВ РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ

Поэты Еврейские и поэты Русские

Мы живём в разных и, к сожалению, совсем не в «параллельных мирах». В мире Русском и в мире Еврейском. Евреи, так как у них полностью отсутствует «образное», да и «словесное» мышление, ищут другие способы общение между собой. Отсюда знаки, или -«семы», отсюда и еврейская же наука «семиотика», т.е. система знаковых, а не образных или словесных «коммуникаций».
Отсюда и стремление к каббале, эзотерике, алхимии, химии, физике, математике, логике, и вообще к разного рода абстракциям и абстрактному мышлению, типа знаменитой работы Людвига Витгенштейна. Чтобы понять этот не-образный – без-Образный – без-обрАзный – мир, надо просто прочитать ряд их работ. Вот, например, статья Певзнера и Эльберт (Израиль), которая так и начинается:
«Эта статья представляет собой определенный интерес для тех, кто хочет (sic! – Л.Д.С.-Н.) окунуться в информационную атмосферу, в фон, на котором развивались работы по ИПС…». Статью Певзнера и Эльберт можно прочитать здесь: https://elibrary.ru/item.asp?id=29431743

Но кроме этого тут неплохо бы ознакомить с биографией Людвига Витгенштейна. Ибо это классика «еврейского восприятия мира». Вот её краткое содержание:

Людвиг Йозеф Иоганн Витгенштейн (нем. Ludwig Josef Johann Wittgenstein; 26 апреля 1889, Вена — 29 апреля 1951, Кембридж) — австрийский философ и логик, представитель аналитической философии, один из крупнейших философов XX века. Выдвинул программу построения искусственного «идеального» языка, прообраз которого — язык математической логики. Философию понимал как «критику языка». Разработал доктрину логического атомизма, представляющую собой проекцию структуры знания на структуру мира.
Родился 26 апреля 1889 года в Вене в семье сталелитейного магната еврейского происхождения Карла Витгенштейна (нем. Karl Wittgenstein; 1847—1913) и Леопольдины Витгенштейн (урождённой Кальмус, 1850—1926), был самым младшим из восьми детей. Родители его отца, Герман Христиан Витгенштейн (1802—1878) и Фанни Фигдор (1814—1890), родились в еврейских семьях соответственно из Корбаха и Киттзе, но приняли протестанство после переезда из Саксонии в Вену в 1850-х годах, успешно ассимилировавшись в венские протестантские профессиональные слои общества. Мать по мужской линии происходила из известного пражского еврейского семейства Кальмус, — была пианисткой; её отец перед женитьбой принял католичество. Среди его братьев пианист Пауль Витгенштейн, который на войне потерял правую руку, однако смог продолжить профессиональную музыкальную деятельность. Известен портрет его сестры Маргарет Стонборо(англ. Margaret Stonborough-Wittgenstein; 1882—1958) работы Густава Климта (1905).
Существует версия, изложенная в книге австралийца Кимберли Корниша «Еврей из Линца» (англ. The Jew of Linz), согласно которой Витгенштейн учился в одной школе и даже в одном классе с Адольфом Гитлером.
В молодости был духовно близок кругу венского литературно-критического авангарда, группировавшегося вокруг публициста и писателя Карла Крауса и издававшегося им журнала «Факел».
В 1911 году отправился в Кембридж, где стал учеником, помощником и другом Бертрана Рассела. В 1913 году вернулся в Австрию и в 1914 году после начала Первой мировой войны добровольцем отправился на фронт. В 1917 году оказался в плену. За время боевых действий и пребывания в лагере для военнопленных Витгенштейн практически полностью написал свой знаменитый «Логико-философский трактат». Книга вышла на немецком в 1921 году и на английском в 1922 году. Появление её произвело сильное впечатление на философский мир Европы, но Витгенштейн, полагая, что все главные философские проблемы в «Трактате» решены, уже был занят другим делом: работал учителем в сельской школе. К 1926 году, однако, ему стало ясно, что проблемы все-таки остались, что его «Трактат» был неправильно истолкован, и, наконец, что некоторые из содержащихся в нём идей являются ошибочными.
В философии Витгенштейна были поставлены и разработаны вопросы и темы, во многом определившие характер новейшей англо-американской аналитической философии. Известны попытки сближения его идей с феноменологией и герменевтикой, а также с религиозной философией (в частности, восточной). В последние годы на Западе опубликованы многие тексты из его обширного рукописного наследия. Ежегодно в Австрии (в городке Кирхберг-на-Векселе) проводятся Витгенштейновские симпозиумы, собирающие философов и ученых со всего мира.

Вообщем классическая судьба интеллектуального еврея, работающего в австро-венгерском мире. Такова же судьба Гейне, Кафки и других еврейских интеллектуалов.

То есть, что я хочу сказать? А сказать я хочу вот что: с одной стороны Витгейнштейн, а с другой Достоевский; с одной стороны Чайковский, а с другой Шенберг; с одной стороны Суриков и Крамской, с другой – Шагал и Оскар Рабин; с одной – Блок и Есенин, с другой – Пастернак и Бродский; с одной – Пушкин и Лермонов, с другой – Гейне и Багрицкий. Ну, и так далее…

Хотя иногда Русское как бы переходит на их Еврейскую сторону, и тогда появляется Кандинский и Малевич.

Да и в поэзии тоже. Как-то быстро, под влиянием Лили и Эльзы происходила деградация Маяковского.

Владимир Владимирович пишет о Париже:

Я стукаюсь
           о стол,
              о шкафа острия —
четыре метра ежедневно мерь.
Мне тесно здесь
          в отеле Istria —
накоротышке rue Campagne-Premiere.
Мне жмет.
          Парижская жизнь не про нас —
в бульвары
          тоску рассыпай.
Направо от нас —
          Boulevard Montparnasse,
налево —
          Boulevard Raspail…
И каплет
          с Верлена
                    в стакан слеза.
Он весь —
          как зуб на сверле.
Тут
          к нам
                    подходит
                              Поль Сезан:
«Я так
          напишу вас, Верлен»…
Сезан
          остановился на линии,
и весь
          размерсился — тронутый.
Париж,
          фиолетовый,
                    Париж в анилине,
вставал
          за окном «Ротонды».

Но тут ещё нет «семиотики», ещё сохраняется какая-то Русская живость. Особенно поэтическая картина про «анилиновый Париж»… А позже, у «семиотиков», например, у Бродского она постепенно пропадает. Сначала, правда, является классическое одиночество странствующего Вечного Жида:

На окраинах, там, за заборами,
За крестами у цинковых звезд,
За семью-семьюстами запорами
И не только за тяжестью верст,

А за всею землею неполотой,
За салютом ее журавлей,
За Россией, как будто не политой
Ни слезами, ни кровью моей.

Там, где впрямь у дороги непройденной
На ветру моя юность дрожит,
Где-то близко холодная Родина
За Финляндским вокзалом лежит,

И смотрю я в пространства окрестные
Напряженно, до боли уже,
Словно эти весы неизвестные
У кого-то не только в душе.

Вот иду я, парадные светятся,
За оградой кусты шелестят,
Во дворе Петропавловоской крепости
Тихо белые ночи сидят.

Развивается бледное облако,
Над мостами плывут корабли,
Ни гудка, ни свистка и ни окрика
До последнего края земли.

Причём это стихотворение посвящено Анне Ахматовой. Да, ей немало поэтов и художников посвятили свои произведения. Вот, например, Еврейский поэт Пастернак:

Мне кажется, я подберу слова,
Похожие на вашу первозданность.
А ошибусь, — мне это трын-трава,
Я все равно с ошибкой не расстанусь.

Я слышу мокрых кровель говорок,
Торцовых плит заглохшие эклоги.
Какой-то город, явный с первых строк,
Растет и отдается в каждом слоге.

Кругом весна, но за город нельзя.
Еще строга заказчица скупая.
Глаза шитьем за лампою слезя,
Горит заря, спины не разгибая.

Вдыхая дали ладожскую гладь,
Спешит к воде, смиряя сил упадок.
С таких гулянок ничего не взять.
Каналы пахнут затхлостью укладок.

По ним ныряет, как пустой орех,
Горячий ветер и колышет веки
Ветвей, и звезд, и фонарей, и вех,
И с моста вдаль глядящей белошвейки.

Бывает глаз по-разному остер,
По-разному бывает образ точен.
Но самой страшной крепости раствор —
Ночная даль под взглядом белой ночи.

Таким я вижу облик ваш и взгляд.
Он мне внушен не тем столбом из соли,
Которым вы пять лет тому назад
Испуг оглядки к рифме прикололи,

Но, исходив от ваших первых книг,
Где крепли прозы пристальной крупицы,
Он и во всех, как искры проводник,
Событья былью заставляет биться.

Мне в своё время страшно не повезло. В это самое «своё время», когда я служил в армии, помнится, Петька Романов подарил мне маленький томик Пастернака. Я раскрыл его и вижу моё любимое слово и мой любимый образ: «Метель». Читаю, а там всё про какую-то ногу написано:

В посаде, куда ни одна нога
Не ступала, лишь ворожеи да вьюги
Ступала нога, в бесноватой округе,
Где и то, как убитые, спят снега,-

Постой, в посаде, куда ни одна
Нога не ступала, лишь ворожеи
Да вьюги ступала нога, до окна
Дохлестнулся обрывок шальной шлеи.

Ни зги не видать, а ведь этот посад
Может быть в городе, в Замоскворечьи,
В Замостьи, и прочая (в полночь забредший
Гость от меня отшатнулся назад).

Послушай, в посаде, куда ни одна
Нога не ступала, одни душегубы,
Твой вестник — осиновый лист, он безгубый,
Безгласен, как призрак, белей полотна!

Метался, стучался во все ворота,
Кругом озирался, смерчом с мостовой…
— Не тот это город, и полночь не та,
И ты заблудился, ее вестовой!

Но ты мне шепнул, вестовой, неспроста.
В посаде, куда ни один двуногий…
Я тоже какой-то… я сбился с дороги:
— Не тот это город, и полночь не та.

И про эту пастернаковскую ногу Петька Романов подарил мне на втором годе службы. И только на третьем как-то вложил мне в руки белый в синих васильках томик Есенина. Это было в 1968 году. Так вот, если бы я начал не с Пастернака, а с Есенина, и не с Петьки Романова, а с Пети Кулункова, моя писательская, да и человеческая, жизнь сложилась бы иначе. Ибо вот определение человеческой, и даже поэтической, души у Бориса Пастернака:

Спелой грушею в бурю слететь
Об одном безраздельном листе.
Как он предан — расстался с суком!
Сумасброд — задохнется в сухом!

Спелой грушею, ветра косей.
Как он предан,— «Меня не затреплет!»
Оглянись: отгремела в красе,
Отплыла, осыпалась — в пепле.

Нашу родину буря сожгла.
Узнаешь ли гнездо свое, птенчик?
О мой лист, ты пугливей щегла!
Что ты бьешься, о шелк мой застенчивый?

О, не бойся, приросшая песнь!
И куда порываться еще нам?
Ах, наречье смертельное «здесь» —
Невдомек содроганью сращенному.

«Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, дарит за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина,
И широкая грудь осетина.»

Когда он, Мандельштам, показал это стихотворение Пастернаку, тот страшно побледнел и сказал: «Это акт не поэзии, а самоубийства. И я не видел этого стихотворения». Но даже на такие «самоубийственные» темы Русские поэты писали иначе. Вот Пимен Карпов, «В застенке» (памяти Алексея Ганина):

Ты был прикован к приполярной глыбе,
Как Прометей, растоптанный в снегах,
Рванулся ты за грань и встретил гибель,
И рвал твоё живое сердце ад.

За то, что в сердце поднял ты, как знамя,
Божественный огонь — родной язык,
За то, что и в застенке это пламя
Пылало под придушенный твой крик!..

И ты к себе на помощь звал светила,
Чтоб звёздами душителя убить,
Чтобы в России дьявольская сила
Мужицкую не доконала выть...

Нет, не напрасно ты огонь свой плавил,
Поэт-великомученик! Твою
В застенке замурованную славу
Потомки воскресят в родном краю.

И пусть светильник твой погас под спудом,
Пусть вытравлена память о тебе —
Исчезнет тьма, и восхищенье будут
Века завидовать твоей судьбе...

Да и про самого Сталина Пимен Карпов написал стихи сильнее, чем у Мандельштама:

Ты страшен. В пику всем Европам…
Став людоедом, эфиопом, –
На царство впёр ты сгоряча
Над палачами палача.

Глупцы с тобой «ура» орали,
Чекисты с русских скальпы драли,
Из скальпов завели «экспорт» –
Того не разберёт сам чёрт!

В кровавом раже идиотском
Ты куролесил с Лейбой Троцким,
А сколько этот шкур дерёт –
Сам чёрт того не разберёт!

Но все же толковал ты с жаром:
«При Лейбе буду… лейб-гусаром!»
Увы! – Остался ни при чём:
«Ильич» разбит параличом,

А Лейба вылетел «в отставку»!
С чекистами устроив давку
И сто очков вперед им дав,
Кавказский вынырнул удав –

Наркомубийца Джугашвили!
При нем волками все завыли:
Танцуют смертное «танго» –
Не разберёт сам чёрт того!

Хотя удав и с кличкой «Сталин» –
Всё проплясали, просвистали!..
Дурак, не затевай затей:
Пляши, и никаких чертей!

Рабы, своими мы руками
С убийцами и дураками
Россию вколотили в гроб.
Ты жив, – так торжествуй, холоп!

Быть может, ты, дурак, издохнешь,
Протянешь ноги и не охнешь:
Потомству ж – дикому дерьму –
Конца не будет твоему:

Исчезнет всё, померкнут славы,
Но будут дьяволы-удавы
И ты, дурак из дураков,
Жить до скончания веков.

Убийством будешь ты гордиться,
Твой род удавий расплодится, –
Вселенную перехлестнёт;
И будет тьма, и будет гнёт!

Кого винить в провале этом!
Как бездну препоясать светом,
Освободиться от оков?
Тьма – это души дураков!..

Это же сильнее и страшнее, чем у Мандельштама. И страданий, и пыток, и смертей у Русских неизмеримо больше и страшнее, чем у евреев. А слово, великое Русское слово, было, есть и будет – всё таким же конкретным, образным и точным. Всегда будет Словом, а не закодированным, зашифрованным, алхимическим, семиотическим «знаком», который так любят и так понимают Евреи в своей «семиотической» поэзии. А у Русских главным принципом поэзии является не «сема», не «знак» ,а великая формула Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова: «В начале было Слово- и Слово было Бог!». Вот почему Русская поэзия всегда будет сильнее Еврейской

Сим победиши!...

Глава Союз Православных Хоругвеносцев, Председатель Союза Православных Братств, представитель Ордена святого Георгия Победоносца и глава Сербско — Черногорского Савеза Православних Барjактара

Леонид Донатович Симонович — Никшич


	Православiе Самодержавiе Народность