Лента Новостей. 2021 год от Р.Х. Служба информации Союза Православных Хоругвеносцев

17.09.2021

Москва

Служба информации Союза Православных Хоругвеносцев и Союза Православных Братств

СОЮЗ ПРАВОСЛАВНЫХ ХОРУГВЕНОСЦЕВ,
СОЮЗ ПРАВОСЛАВНЫХ БРАТСТВ РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ

Мой путь (к 75-летию Главы Союза Православных Хоругвеносцев)

Я начинаю путь,
Возможно, в их котлах уже кипит смола,
Возможно, в их зареве ртуть,
Но я начинаю путь

Группа «Алиса»

Я один. За окнами темно. И еле слышно
Трещит неоном винный магазин,
И кот неслышно бегает по крышам,
И в облаках Луна, как Арлекин.
То дождь, то снег - осеннее погода,
И мир огромный предо мной лежит,
И миром тайно правит Вечный Жид,
И раздает стихи для перевода
В подстрочниках в любое время года
И русские поэты как один:
Рубцов, Горбовский,Передреев,
Борис Примеров, Веня Ерофеев
Бредут с похмелья в винный магазин,
Что манит нас, витринами синея…
И там берут бутылку на троих,
А позже пьют задумчивый портвейн,
И мокрый снег окутывает их…

2. To be or not to be?

Даже не знаю о чём дальше писать. И нужно ли? Нужно ли писать дальше? И 30 мая 2021 года, в воскресенье, мне исполнилось 75-ть! А что есть жизнь сознательная? Жизнь человека? А то, маточка, есть сознательная жизнь, когда человек начинает, так сказать, "мыслить" и соответственно – более-менее сознательно, маточка, – жить.
Вот Гамлет, всё задавался вопросом:
– To be or not to be?
И у нас переводят:
- Быть или не быть?
А надо переводить:
– Жить или не жить?
А что под этим "жить" подразумевал Гамлет. А подразумевал он, маточка, что надо наказать убийцу своего отца, и скорее всего его убить. В итоге в пьесе перебита не то семь, не то девять человек, в том числе и сам принц Датский – Гамлет… Вообщем, печальная, конечно же, картина…

Гамлет - от отравленного клинка
Лаэрт - от него же
Гертурда - отравленное вино
Клавдий - заколот Гамлетом
Офелия - утонула
Полоний - убит Гамлетом
Розенкранц и Гильденстерн - казнены

в фильме "Розенкранц и Гильденстерн мертвы" есть даже диалог между главными героями и Актером:
Актер: - Жуткая резня - восемь трупов.. .
Розенкранц: -Шесть
А. : - Восемь
Р. и Г. : - А это кто?
А: - Трупы...

В общем, в Интернете пишут, что восемь. Плюс – бедный Йорик. То есть девять. Достоевский на этот счёт писал: вы не верьте этим Шекспирам, маточка, всё для эффекта сделано. Мол, жизнь есть «театр», и всё такое…
Писать-то он писал, но и на ус мотал. Решив переплюнуть Шекспира, в "Бесах" убил на одного человека больше, то есть – девять… Так что не верьте этим сочинителем, маточка, они только голову нам морочат. Да и то, начнёт Шекспира до сих пор, маточка, сомневаются, был ли таковой тогда в "Глобусе" и он ли сочинил "Гамлета". А некоторые так прямо и утверждают, это всё английская королева Виктория или Елизавета, не помню, как её там звали, тогдашнюю королеву…
Но печали, конечно, в «Гамлете» очень много. И это самое – "жить или не жить", там точно есть. Хотя что ж, ведь тоже самое выражено у многих поэтов. Вот, например Борис Рыжий:

Много было всего, музыки было много,
а в кинокассах билеты были почти всегда.
В красном трамвае хулиган с недотрогой
ехали в никуда.

Музыки стало мало
и пассажиров, ибо трамвай — в депо.
Вот мы и вышли в осень из кинозала
и зашагали по

длинной аллее жизни. Оно про лето
было кино, про счастье, не про беду.
В последнем ряду — пиво и сигарета.
Я никогда не сяду в первом ряду.

Так что вы не переживайте так сильно, маточка, из-за всех этих Шекспиров. Врут они все… Хотя что ж. Ведь с другой, как говорится, стороны, совершенно неизвестно как этот самый Шекспир закончил свою жизнь. Может это его, а не Кристофера Марка зарезала тогдашняя КГБ в трактире?… Вот Бориса Бориса Рыжего в 26 лет нашли повешенным на ручки балконные двери… И Геннадия Шпаликова тоже на ручке двери в комнате Дома творчества в Переделкино. А Александра Башлачёва нашли на асфальте после последнего его полёта. Говорят, сам выпрыгнул. Только я что-то не верю. И вы не верьте, во всём этом рассказы, маточка… Для писателей – это самая "to be", к сожалению, плохо кончается…

3. Полюбить тоску

Вот я иногда думаю, что такое Россия? И что такое русская литература? И кто этой литературы герои? Писателем я хотел быть (был) всегда – сколько я себя помню. Но одно дело быть писателем, так сказать, внутри себя, а совсем другое стать им в «общественной жизни».
Конечно, писателем меня сделали четыре "вещи".

Это внутреннее ощущение. Как я сказал, я всегда где-то с 4 – 5 класса уже чувствовал себя писателем.
Это наша русская природа. Особенно на меня подействовало Истринское водохранилище
Затем, уже в юности, то есть возрасте 13 – 14 лет Дорогомилово, Можайка. И вообще весь район от Киевского вокзала с его электричками, увозящими нас, можайскую шпану, на танц-площадку в Востряково…
Ну и, конечно – книги, сказки, былины и Пушкин – в детстве на ночь мама читала мне вслух "Руслана и Людмилу". Вот это сделало меня писателем и шире того - русским человеком. Причём не только сам пушкинский текст, но и картинки – то есть иллюстрации внутри книги. Тоже было и с нашими былинами. А потом также как "Руслан и Людмила" уже где-то в 8 классе на меня подействовал, "Евгений Онегин". Причём именно он сам, его странный, "отчужденный" характер. Остальные герои: Ленский, Ольга, Татьяна, как ты отошли на второй, несколько туманный план. А вот сам Онегин во всей своей странности вошёл тогда в мою душу. А за «Евгением Онегиным», "Петербургские повести" Гоголя. Причём не "Нос" и "Шинель", а "Невский проспект". Первая часть про трагедию художника Пискарёва. А потом "Портрет", про трагедию художника Чарткова… Обе эти трагедии позже слились у меня как бы в одну, и я стал плохо их различать… А после Гоголя Лев Толстой с его "Войной и миром". Причём опять же нравились мне не Андрей Болконский с Пьером Безуховым, или там Николай Ростов, а карточный шулер, бретёр и дуэлянт Долохов. Особенно как в начале, когда он пил ром на подоконнике третьего этажа. Помните:

«Подъехав к крыльцу большого дома у конно-гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.
– Одним духом, иначе проиграно, – кричал четвертый.
– Яков, давай бутылку, Яков! – кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. – Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, – обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем.
Сейчас он, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по-французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по-английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари.
– Смирно! – закричал Долохов, поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате».

Вот этот самый дуэлянт и бретер Долохов, который появляется в романе не часто, но метко, тогда и произвёл на меня "ужасающие впечатление"…
Потом был Печорин, а за ним, вслед за героями Бальзака, Томаса Манса и Германа Гессе, – в душу мою вошёл Николай Ставрогин. Причём все они: Онегин – Долохов – Печорин – Ставрогин воспринимались мной как некий вообще "идеал литературного героя"…
Примерно тоже самое было и в поэзии. Только тут лирическим героем произведения становились не столько образы, созданные поэтами, сколько сами их создатели: Блок, Есенин, из иностранных Вийон.
Но о поэзии, точнее о поэтах, позже, а сейчас о прозе. Хотя, конечно, все переплеталось в душе моего героя. С одной стороны очень русские люди, типа Максима Максимовича и Федьки Каторжного, а с другой, например, сам Есенин с его:

Что и я кого-нибудь зарежу
Под осенний свист…

Вообще этот самый "осенний свист" в России носит какое-то особое, я бы сказал, волшебное что ли значение. Вот Рубцов:

А последние листья
Вдоль по улице гулкой
Все неслись и неслись,
Выбиваясь из сил.
На меня надвигалась
Темнота закоулков,
И архангельский дождик
На меня моросил...

А вот снова Есенин:

Я одну мечту, скрывая, нежу,
Что я сердцем чист.
Но и я кого-нибудь зарежу
Под осенний свист.

И меня по ветряному свею,
По тому ль песку,
Поведут с веревкою на шее
Полюбить тоску.

И когда с улыбкой мимоходом
Распрямлю я грудь,
Языком залижет непогода
Прожитой мой путь.

Или Вийон:

Знаю я как умру: не от пуль, не от стрел,
Без оркестра в конце и органа..
Дни свои я бездумно водил на расстрел,
Хоронил под покровом тумана.

И покину я мир, и оставлю я свет
Не ханжой, не героем, не вором...
Свой блистательный путь завершает поэт
Под забором, мой друг, под забором.

Ну, и Блок, конечно:

Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала,-
Я верю: то бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!

Боже, как много грусти во всех этих песнях. А как грустна, как печальна Россия поздней осенью. Нигде я такого больше не видел. Пушкин, слушая гоголевских "Мёртвых душ" в сердцах воскликнул голосом полным тоски:

– Боже, как грустна … эта наша Россия!

Ну, вот и я про тоже. Только ведь Пушкин не только это воскликнул. Он вот ещё что воскликнул:

Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал.

Ну, вот и я тоже… Хотя, конечно, очень же бывает грустно. Помнится, уже через много лет, где-то в конце 90-х я написал «парафраз»:

И меня по северному свею,
Через всю Москву
Поведут кподножью Мавзолея
Полюбить тоску…

Один пред Родиной стою,
И отвести очей нет силы,
Как от отверзшейся могилы,
От страшной бездны на краю

4. Русские страдания

Ну, продолжим. Я всё никак не могу понять, что мне дальше делать. Ведь 75 лет – не шутка же… И физических сил уже никаких. Булгаков в одном из писем пишет: мне исполнилось 40! Уже 40! – мол, наступает старость… Впрочем, Булгаков предчувствовал, что про живёт недолго. И что его, как Блока – отправят. Я только всё не понимаю, кто его отправил? Смолин пишет, что домработница. То есть она, готовя, подсыпала что-то ему в пищу. Ну, и эту же пищу ела Елена Сергеевна, да и гости тоже. Блоку, кажется, подсыпал Корней Чуковский. Хотя есть версия, что Лариса Рейснер. Но я все же думаю Чуковский, который следовал за Блоком, как Эккерман за Гёте. И все записывал в своём дневнике. Блок заглянул один раз и ужаснулся, ничего этого он не говорил. И когда ехали из Петербурга в Москву Чуковский писал, что Блок как-то весь осунулся, посерел. Будто это не Блок вовсе. Конечно, Луначарский и компания понимали, насколько это опасные для них люди: Блок, Есенин, Булгаков, Маяковский, и травили, как Булгакова и Блока, мучили как Есенина, и стреляли как Маяковского. Странно, что Платонова не убили…
Но я собственно здесь не об этом. А об идеологии, точнее о борьбе идеологий – то бишь тайных религиозных концепций. Например, Булгаков, хоть и написал "Белую гвардию", но всё же рвался в Европу, в Париж. Но Сталин его не пускал, так же как Николай не пускал Пушкина. И, должен вам сказать, правильно делали. Ибо уехав, они бы так там отравились сами. Уже не "сулемой", а просто духом загадочного масонство. Ведь и Гоголь ехал в Рим, не приятно жить, а именно "пострадать вдали от родины", и проникнув в "Божественную комедию" Данте, написать свою такую же, только не там - под землёй, а здесь - на земле. И роль Данте у него играет Чичиков, а вместо Вергилия сам Гоголь… Вот и Булгаков не раз говорил, что он учился у Гоголя. Даже рукописи в печку также кидал. И паранойя у него была такая же. Чувство страха, что за ним по следу идут враги. Впрочем, это чувство присуще многим русским художником. Да и то ведь они всегда жили в окружении тайных врагов: Пушкин, Лермонтов, Блок, Есенин, Булгаков, Рубцов. Последний прямо писал, что он слышит звуки шагов за собой… В стихотворении «Расплата» есть такие строки:

И однажды, прижатый к стене
Безобразьем, идущим по следу,
Одиноко я вскрикну во сне
И проснусь, и уйду, и уеду…

…И опять по дороге лесной
Там, где свадьбы, бывало, летели,
Неприкаянный, мрачный, ночной,
Я тревожно уйду по метели…

Впрочем, у Рубцова много «таких строчек»…
Так и живём. И жили всегда на Руси русские писатели и поэты:

Так жили поэты. Читатель и друг!
Ты думаешь, может быть,- хуже
Твоих ежедневных бессильных потуг,
Твоей обывательской лужи?
Нет, милый читатель, мой критик слепой!
По крайности, есть у поэта
И косы, и тучки, и век золотой,
Тебе ж недоступно все это!..

Ты будешь доволен собой и женой,
Своей конституцией куцой,
А вот у поэта — всемирный запой,
И мало ему конституций!

Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала,-
Я верю: то бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!

– Пострадать хочу! – сказал мальчик-маляр, оговорив себя убийством старухи-процентщицы. Вот так и поэты, так и писатели русские. Всё страдать хотят. И страдают, страдают, страдают, страдают…
Тут мой редактор Владислав ошибся, и вместо Достоевского «пострадать», написал:

- Пострелять хочу!

Что ж и это тоже. Так и живём меж от «пострелять» до «пострадать»…

5. Зеркало

Сегодня, 6 июня, – день рождения Пушкина. Александру Сергеевичу сегодня исполнилось 222 года. Помнится, также 6 июня года 1999-го – когда "нашему всё" исполнилось 200 лет – я поехал к его памятнику на Пушкинской площади. Сделать это было для меня очень трудно, ибо я болел тяжелейшем гриппом – температура, ломота, кашель… Но заставил себя встать, одеться, выйти из подъезда, и поехать. Вышел из метро на «Пушкинской», и вот стою перед памятником. А рядом вокруг стоят человек 100, а может и 200 – из-за температуры я плохо различал. Вот из толпы и выходит какой-то мужчина и артистичным голосом начинает читать:

Мечтая о могучем даре,
Того, кто русской стал судьбой,
Стою я на Тверском бульваре
Стою и говорю с собой…

Потом – видно температура сильно поднялась, всё куда-то начало проваливаться, и как бы туман окутал Пушкинскую площадь. И действительно:

Блондинистый, почти белёсый
В легендах ставший как туман…

И действительно, всё как бы заволокло туманом: и площадь, из чтеца, и народ, и только силуэт памятника как-то просвечивался и тёмным очертаниям проступал сквозь эту, охватившую мир, пелену. Да голос продолжал звучать:

А я стою, как пред причастьем,
Я говорю в ответ тебе:
Я умер бы сейчас от счастья,
Сподобившись такой судьбе…

Пройдёт примерно 15 лет, и дальше на Тверском бульваре установят памятник и самому Есенину. И уже другой поэт напишет о нём:

Николай Рубцов—

Слухи были глупы и резки:
Кто такой, мол, Есенин Серега,
Сам суди: удавился с тоски
Потому, что он пьянствовал много.

Да, недолго глядел он на Русь
Голубыми глазами поэта.
Но была ли кабацкая грусть?
Грусть, конечно, была… Да не эта!

Версты все потрясенной земли,
Все земные святыни и узы
Словно б нервной системой вошли
В своенравность есенинской музы!

Это муза не прошлого дня.
С ней люблю, негодую и плачу.
Много значит она для меня,
Если сам я хоть что-нибудь значу.

Собственно, эту перекличку поэтов, начал Лермонтов. Причём, помнится, нам в школе его "Смерть поэта" давали со строчки:

Погиб поэт! – Невольник чести…

Между тем оно начинается совсем по-другому, начинается шекспировскими строками:

– Отмщенье, государь - отмщенье!
Паду к ногам твоим:
Будь справедлив и накажи убийцу.
Чтоб казнь его в позднейшие века
Твой правый суд потомству возвестила,
Чтобы видели злодеи в ней пример.

А только после этого обращения к Царю идёт известие:

Погиб поэт! – невольник чести –
Пал оклеветанный молвой,
Свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!…

Потом уже в нашем, "календарном" XX-м веке Рубцов напишет как бы заключение к "Смерти поэта":

Словно зеркало русской стихии,
Отслужив назначенье свое,
Отразил он всю душу России!
И погиб, отражая её…

И всех этих четырёх русских поэтов: Пушкина, Лермонтова, Есенина, Рубцова, за то, что они были "зеркалом русские стихии", за то, что они "отразили её" – убили. Такова судьба поэтов – отразить и, отразив, умереть… За родину, за Россию, за поэзию…

6. Гори, горе, мой ЦДЛ!..

Что-то страшное со мной произошло – писал, писал – и вдруг не могу писать. И духа, от которого происходит все движение, – нет, и темы нет, и… ничего нет. Пустота. А зачем тогда жить?…

Одна надежда, что это временно, что это от моего дня рождения, от 75-летия, которое всё более растягивается во времени. Вот первое "отмечание" было именно 30 мая в Художественной школе у Игоря Игоревича. Там сам Игорь Игоревич подарил мне бюст Ивана Грозного, работы, кажется, Антокольского. Горбоносый такой Иван Васильевич, каким, я думаю, он и был на самом деле. Сказались гены его бабки – сербки, которая была из Неманичей, и соответственно родственница святого Саввы Сербского. Посмотришь на этот бюст, и на лик Саввы на иконе – действительно одно лицо…

Вот и мой дед Николай Михайлович Симонович – Никшич, так как он был потомком князе Никши, тоже очень похож и на Савву Сербского, и на Ивана Васильевича Грозного…

А ещё, там в школе у Игоря Игоревича Александр Валерьевич от имени Хоругвеносцев подарил мне новую, недавно написанную Михаил Михайловичем, икону императора мученика Павла Петровича Первого.

А Владислав подарил мне мобильник, у которого есть функция записи сразу в виде текста твоей речи. Так что я теперь могу не писать, а прямо наговаривать текст, и потом, сразу его выводить на бумагу… Надо бы уже попробовать, но все силы нету. Потому, что наступила какая-то творческая пустота… Да и то: мне стукнуло 75-ть, и передо мной открывается новое пространство нашей – непостижимой русской реальности, освещенное каким-то новым, доселе не известным для меня светом. Недаром же соседка Виктора Дмитриевича по Купавне Маргарита Николаевна подарила мне на 75-летие старинный, как считает Валера, фарфоровый абажур, который я приспособило в виде очередного плафона для настольной лампы…

Да, покинули силы. Но тем не менее я продолжаю тему самого фантастического города в мире – тему Москвы. Помните, у Булгакова:

На закате солнца высоко над городом на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве, здания, построенного около полутораста лет назад, находились двое: Воланд и Азазелло…
…Воланд не отрываясь смотрел на необъятное сборище дворцов, гигантских домов и маленьких, обреченных на слом лачуг. Азазелло, расставшись со своим современным нарядом, то есть пиджаком, котелком, лакированными туфлями, одетый, как и Воланд, в черное, неподвижно стоял невдалеке от своего повелителя, так же как и он не спуская глаз с города.

     Воланд заговорил:
     — Какой интересный город, не правда ли?
     Азазелло шевельнулся и ответил почтительно:
     — Мессир, мне больше нравится Рим!
     — Да, это дело вкуса, — ответил Воланд.
     Через некоторое время опять раздался его голос:
     — А отчего этот дым там, на бульваре?
     — Это горит Грибоедов, — ответил Азазелло.
     —  Надо  полагать, что это  неразлучная парочка,  Коровьев и  Бегемот, побывала там?
     — В этом нет никакого сомнения, мессир.

Горит. Грибоедов. Я всегда представлял, что дом Грибоедова – это наш ЦДЛ 70 – 80 годов XX-го века. И наверное, не я один испытал радость, если бы он сгорел. А что? Ведь сгорел же символ тогдашний страны – московская гостиница "Россия". Причём с человеческими жертвами, и жертвами этими были в основном иностранцы… Да, жаль, что Воланд не видел этого пожара. Хотя что же, может быть и видел, и скорее всего он сам, точнее его помощники Коровьев и кот-Бегемот, его и устроили…

Но после этого московского все сожжения, весь район старинного Зарядья начал сильно менять свой прекрасный русский облик. Вот материалы из интернета на эту тему:

– Как же ты, Леонид Донатович! – восклицает ошарашенный читатель. – Ведь новое здание ЦДЛ-а на тогдашний улице Воровского примыкало к особняку графов Толстых, к тому самому, что описано в "Войне и мире"! А вы бы радовались, чтобы ты ЦДЛ сгорел!

Да нет, дорогой мой читатель, не сам ЦДЛ-а вся эта "Советская литература», тогда засевшая в нём. Вот её, так сказать, лица:

«Я выступаю, а внизу передо мной не один антисемит, а полный зал антисемитов!» Это Аркадий Райкин. А вот наш русский поэт Валерий Хатюшин:

Валерий Хатюшин

6 сентября 2017 г. ·
МИЛЛИАРД СЕРЕБРЕННИКОВ
Русские литературные журналы (прежде всего — центральные, московские) с трудом выживают, серьезной помощи от государства они не имеют — выкручиваются как могут. Но еврейско-хохмаческим, еврейско-либералистическим и еврейско-гомосексуальным театрам и режиссёрам власти выделяют сотни миллионов рублей — всем этим Серебренниковым, Райкиным, Учителям… В общем объеме — миллиарды. А президент с высоких трибун нам что-то рассказывает о «тысячелетнем русском государстве» и «пассионарном русском народе». Однако с тех же самых трибун никто не вспоминает о совести.
Серебренники — как по Библии — Райкиным и Учителям. Миллиарды серебренников… А русским журналам — красивые слова с трибун и кукиш в кармане.

Какие прекрасные лица! – Не правда ли?

Крайний справа главный вития тех незабываемых времён. Андрей Вознесенский! Встречайте!!!… Поэма о Ленине: "Лонжюмо" начинается это самое «Лонжюмо» так:

Вступаю в поэму. А если сплошаю,
прости меня, Время, как я тебя часто
прощаю.

Струится блокнот под карманным фонариком.
Звенит самолет не крупнее комарика.
А рядом лежит
в облаках алебастровых
планета —
как Ленин,
мудра и лобаста…

Тут я не выдержал и дописал:

За окнами ночь и XX век
И в Мавзолее Сверхчеловек
Великий Бессмертный
Лежит и ждёт
Когда ж он, как все, насовсем помрёт…
Но не хочет совсем,
За убийство кляня,
Упыря принимать
Мать сырая земля

7. Поздравления, картинки, и ордена к 75-летию Леонида Донатовича

Пасмурно. Ветер за окном гнёт ветви деревьев. И белый, тополиный пух летит. И, кажется, не пух, а листья. Будто уже осень наступила. А ведь сегодня только 8 июня…

Ни газета "Завтра", и "Русский Вестник" ни строчки не опубликовали о 75-летии Леонида Донатовича.

А ведь было время, когда коллектив газеты «Завтра» тепло поздравлял Леонида Донатовича с 60-ти летием:

ДОНАТЫЧ

Главе Союза Православных Хоругвеносцев, воину, патриоту, художнику Леониду Симоновичу-Никшичу на днях исполнилось 60 лет.
Леонид Донатович является одним из самых колоритных персонажей русского патриотического движения, самый вид его — есть вызов и послание миру: "Мы, русские, — живы, и по-прежнему живее всех живых".
Движение по современной Москве "черных мундиров", осененных золотыми, алыми расшитыми тесьмой шелковыми и бархатными хоругвями, — драгоценная вставка в нескончаемый обильный поток многоликой и всемирной России, длящей свой путь сквозь историю.
Деяния Союза Православных Хоругвеносцев — не перфоманс, не балет, не исторический театр с переодеванием. Это явление символа, знака, образа Креста, данное всем нам как награда или благословение.
Союз Хоругвеносцев, созданный в кромешном 1992 году с почина митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна, от первого дня своего существования бессменно возглавляется Леонидом Донатовичем, который вместе со своими братьями исходил в Крестных ходах дороги большой России и Сербии…
"Признаться, я порой не понимаю, как существует наше братство, откуда у нас все эти хоругви, знамена, кресты, иконы. Это чудо Божие!"
Эти слова Леонида Донатовича как нельзя лучше характеризуют его самого.
Тем, кто в чудо не верит, чуда не видит, — хоругвеносцы чужды и непонятны.
Донатыч — так его кличут в народе, так за глаза по-свойски зовем его мы, — на самом деле представитель древнего сербского рода, отпрыск царских кровей.
Он — знаток сербской поэзии, переводчик и мыслитель, в мглистые годы России облекся в платье воина, взял в руки багряное знамя с ликом Спасителя и пошел в народ — будить, призывать, вдохновлять и сражаться.
Стал человеком улицы, человеком дороги — большого Крестного Пути, по которому движется в многоголосье страждущий русский народ.
Бог тебе в помощь, Леонид Донатович!
Придет время — и мы оставим свои кабинеты, разорвем круг суетной журналистской жизни и встроимся в твою дивную колонну. Покачивая хоругвями и знаменами, распевая псалмы и гимны, мы двинемся на восход, где ждет нас рассвет.

Редакция газеты «Завтра»