08.05.2021
Москва
Служба информации Союза Православных Хоругвеносцев и Союза Православных Братств
СОЮЗ ПРАВОСЛАВНЫХ ХОРУГВЕНОСЦЕВ,
СОЮЗ ПРАВОСЛАВНЫХ БРАТСТВ РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ
Время бунта
1. Осенние стихи
Сейчас май, весна, но вот, странно – что-то мне Осень вспомнилась. Дело в том, что раньше я каждую осень писал стихи. Они приходили ко мне где-то в конце сентября, а иногда и в конце октября. Я ехал на трамвае №7 или №4 от остановки «Богородский круг» в Сокольники до остановки «Майский просек». И уже в трамвае начинали приходить ко мне первые строчки. Стихи эти были ещё очень и очень смутные и неясные. И неотделаные. Так неотделанными они и оставались. Вот например:
Октябрь. Пасмурно. Светает.
По тусклым окном хлещет дождь,
Порывы ветра лист сметают,
Поверхность луж колеблет дрожь.
Тоска в груди в комок сожмётся,
Воспоминания полетят,
Как грустны даты октября,
В которых смерть в лицо смеётся.
Печальная музыка полей.
Пронзительны ветвей стенанья.
Тоскливом криком журавлей
Разносится аккорд прощанья…
Или вот ещё отголоски моих люблянских блужданий по «Амстердаму»:
Прощайте. Я забуду скоро
Тишайший город Амстердам,
И новым звоном околдаван,
Зажгу магический экран.
Глаза закрою. И услышу,
Как где-то вдалеке ветра
Осенними словами дышат
Вдруг неожиданно с утра
Вдали увижу, обнаженный,
Тоской звенящий горизонт,
И град с душою прокаженной
Разрушится как жуткий сон…
Или вот:
Не могу. Не хочу верить этим дождям,
Этим ветрам надрывно печальным.
Лучше верить поэзии призрачным снам,
Погружаясь в самоизгнанье.
Нет, не верю. Не может, чтоб вдруг все прошло,
Сорвалось, словно лист оборвалось.
Так зачем же манит меня в полночь окно,
Фонарей чёрно-белом провалом?
Начинается. Тёмный октябрь за окном,
Надвигается ветром и мраком.
Ветер так завывает и струи метёт,
Что не выгонишь даже собаку .
Бесконечно гудит и гудит в проводах,
Фонари плещут длинные тени,
Плещут холод и мрак, плещут радость и страх,
Плещит голос печали осенний.
Я стою у окна, лбом прижавшись к стеклу,
Я смотрю на текущие струи,
Я с утра ворошу лет, ушедших золу,
Словно мёртвые листья целую
Неужель отшумит этой омут листвы,
Неужели ветра отбуянят,
Неужели глаза, что так были светлы
Пеленой чёрных снов затуманит,
Неужели затихнет в крови этот жар
И желанье промчатся по краю,
Неужели октябрьский жёлтый пожар
Обрванец-скрипач отыграет.
Или вот:
Тишина. Лучше тишь. Небеса словно лик Богоматери,
Солнца блики на листьях, как детские сны,
Засыпают церковные паперти,
Так что плиты совсем не видны.
В это время в мерцаньи небесно-серебрянном,
Когда лик Богоматери над мирок высок,
Я бреду освящённый дремучими дебрями
Посмотреть золотистый песок.
Мир спокоен. Природа как тихая музыка.
В небеса посмотреть, словно в вечность шагнуть,
Листопада и света окутанный узами
Постигаю молчания суть
Все это написано в 1980-м и ранее. Даже не верится, что это я написал. Певец безумия и «Амстердама». Ведь в начале 70-х я писал ту самую поэму «Амстердам», где были такие вот строки:
Вот он перед вами этот безумный город.
Вот оно светопредставление больных лезергинных снов.
Вот он полусожженных строк обугленный ворох.
Вот оно нагромажденье прямых и кривых углов.
Видите! Видите! Видите! Полночь!
Полыхает пожаром багряневым.
Слышите, рёвом «Хонды»
Грохочет электронный орган.
В небе обугленном языками пламени,
Кипят, горят, разрываются вены багряных реклам,
Рвут, рвут, рвут рекламы сердца ночи израненное.
Видите сколько в небе надписей и картин,
В витринах бредут наркоманы эседом одуманены,
И краски в ночи растекаются, как по воде бензин…
Ну, - как говорил Хлебников, - «и так далее». Этот самый «Амстердам» писался, когда мне был 21 год, а приведённые здесь осенние стихи лет через 10-ть. Ничего из тогда написанного я не доделал, а потом и совсем попал в очередную дьявольскую яму, и писал уже жутковатые стихи про пьянство и целую следующую поэму, которая так и называлась «Алкоголизм на закате дня»…
Да, собственно, о чём это я тут? Да, о том, что мир сложен, и человек не есть идеальный инструмент, всегда издающий только прекрасные и возвышенные звуки. Да, и в природе ведь так: не всегда тихий солнечный ветер, а иногда и дождь с пронзительным ветром, и даже буря, и сквозь этот страшный дождь в ночи идёт человек, а на мосту его ждёт другой, больше похожий на призрак. И вдруг вылетит откуда-то из-под перил и пропоёт, эдак, вкрадчиво:
- А не разрешите ли, мил-государь, зонтиком вашим заодно позаимствоваться?
Вообщем, мир наш странен и зачастую совершенно непредсказуем. И необъясним. А иногда и страшен…
II. Читая книгу «Погоня за вечной весной» Сергея Шаргунова
Однако, оставим мои наброски 80-х годов и вернёмся к русской литературе. Тут я купил в «Московском доме книги» недалеко от станции метро «Преображенская площадь» несколько книг:
- «Есенин» Захара Прилепина
- «Катаев» Сергея Шаргунова
- «Яков Блюмкин» Евгения Матонина
- «Лиля Брик» Алисы Ганиевой
- «Булат Окуджава» Дмитрия Быкова
- «Михаил Булгаков» Алексея Варламова
Раскрываю «Катаева» и читаю:
В ноябре 1918 года в Германии грянула революция, австро-германские войска покинули Одессу. В середине декабря войска Директории Украинской Народной Республики «социалистов» Петлюры и Винниченко свергли Скоропадского. Петлюровцы приближались к Одессе со стороны Раздельной. Те, кого можно окрестить «буржуазной интеллигенцией», боялись их и ждали хаоса.
В том ноябре Муромцева записала: «Был Катаев. Ему очень нравятся “Скифы” Блока. Ян с ним разговаривал очень любовно». А ведь «Скифы» были ненавистны Бунину, и все же был расположен…
Но любить стихотворение не всегда значит принимать его смысл. (тут надо обозначить, что «Ян» это Иван Алексеевич Бунин – Л.Д.С.-Н.)
Тогда же в «Южном огоньке» Катаев так рецензировал нового Блока:
«У меня сердце обливалось кровью, когда я первый раз читал “Двенадцать”. Я не мог, я не хотел верить, что тот Блок, который пел о “прекрасной даме в сияньи красных лампад” и “О всех погибших в чужом краю”, стал в угоду оголтелому московскому демосу петь похабные частушки:
Ванька с Катькой – в кабаке…
У ней керенки есть в чулке…
Мне стыдно и гадко цитировать еще эту поразительно безграмотную похабщину. Безграмотную даже с точки зрения тех, кто утверждает, что это, мол, все нужно для стиля, для формы, долженствующей строго отвечать содержанию. Для человека, мало-мальски знакомого с народом, с его песнями, конечно, видно, что народный стиль и не ночевал в этой убогой и грубо поддельно-народной поэме. Мне стыдно и гадко писать о том, что к сотне позорных, дубовых и пустых по смыслу стихов приплетен для чего-то Христос! Это я считаю полным паденьем, полной гражданской и литературной смертью и величайшим издевательством»[11].
К «Скифам» Катаев и правда отнесся лучше, ценя силу поэзии, но опять же с позиций воинственного антибольшевизма: «То, о чем пишет Блок, отвратительно и ужасно, но это правда. И мы должны быть бесконечно благодарны Блоку, в своем лице открывшему и выявившему нам отвратительное и некультурное лицо русского скифа, втоптавшего в грязь и изнасиловавшего свою собственную, родную мать Россию. Блок сбросил маску с негодяев, прикрывающихся лозунгами интернационализма, назвал их “скифами”, и за это ему честь и слава. По крайней мере Европа будет знать, с кем она имеет дело».
Ну да, ну да… Только тут ведь вот какая «заковыка». «Отвратительным и некультурным лицом» было не «лицо русского скифа», а проглядывающая сквозь этого «скифа», извините, «жидовская морда» еврейско-тюрского «хазарина». И вина Блока в том, что он прекрасно знал, что никакие не «скифы» будут в церкви гнать табун, а самые что ни на есть «местечковые хазары»…
Да и то, тут ведь всё перевёрнуто и переврано. И «Ванька» и «Петька» и даже Андрюха с Петрухой - это не народ, а то что Ленин называл «сволочью» («Мы делаем ставку на сволочь» - В.И. Ленин). Это так «подонки творения» - «отрава человечества». Те, кто и прогуляет, и пропьёт, и украдёт, и убьёт запросто, как говорится, «не за грош». Вот именно не за грош, а просто так. Ведь приятно залепить Катьке пулю за измену… А потом ещё рыдать над её трупом, трагически ломая Шекспира
Что он Гекубе
Что ему Гекуба
А он рыдает…
Но не это главное, главное в «Двенадцати» тема Христа, якобы идущего впереди отряда расстрельщиков-красноармейцев. Вот что пишет об этом не плагиатор Катаев, а сам Бунин:
Ах, ты Катя, моя Катя,
Толстоморденькая!
Гетры серые носила,
Шоколад Миньон жрала,
С юнькерем гулять ходила,
С солдатьем теперь пошла?
Исторія с этой Катькой кончается убійством ея и истерическим раскаяніем убійцы, какого-то Петрухи, товарища какого-то Андрюхи:
Опять навстречу несется вскачь,
Летит, вопит, орет лихач…
Стой, стой! Андрюха, помогай,
Петруха, сзаду забегай!
Трахтахтахтах!
Что, Катька, рада? – Ни гугу!
Лежи ты, падаль, на снегу!
Эх, эх,
Позабавиться не грех!
Ты лети, буржуй, воробышком,
Выпью кровушку
За зазнобушку,
Чернобровушку!
И опять идут двенадцать,
За плечами ружьеца,
Лишь у беднаго убійцы
Не видать совсем лица!
Бедный убійца, один из двенадцати Христовых апостолов, которые идут совершенно неизвестно куда и зачем, и из числа которых мы знаем только Андрюху и Петруху, уже ревет, рыдает, раскаивается, – ведь уж так всегда полагается, давно известно, до чего русская преступная душа любит раскаиваться, - продолжает Бунин
Ох, товарищи родные,
Эту девку я любил,
Ночки черныя, хмельныя
С этой девкой проводил!
«Ты лети, буржуй, воробышком», – опять буржуй и уж совсем ни к селу, ни к городу, буржуй никак не был виноват в том, что Катька была с Ванькой занята, – а дальше кровушка, зазнобушка, чернобровушка, ночки черныя, хмельныя – от этого то заборнаго, то сусальнаго русскаго стиля с несметными восклицательными знаками начинает уже тошнить, но Блок не унимается:
Из-за удали бедовой
В огневых ея очах,
Из-за родинки пунцовой
Возле праваго плеча,
Загубил я, безтолковый,
Загубил я сгоряча… Ах!
В этой архирусской трагедіи не совсем ладно одно: сочетаніе толстой морды Катьки с «бедовой удалью ея огневых очей». По-моему, очень мало идут огневыя очи к толстой морде. Не совсем, кстати, и «пунцовая родинка», – ведь не такой уж изысканный ценитель женских прелестей был Петруха!
А «под занавес» Блок дурачит публику уж совсем галиматьей, сказал я в заключеніе. Увлекшись Катькой, Блок совсем забыл свой первоначальный замысел «пальнуть в Святую Русь» и «пальнул» в Катьку, так что исторія с ней, с Ванькой, с лихачами оказалась главным содержаніем «Двенадцати». Блок опомнился только под конец своей «поэмы» и, чтобы поправиться, понес что попало: тут опять «державный шаг» и какой-то голодный пес – опять пес! – и патологическое кощунство: какой то сладкій Іисусик, пляшущій (с кровавым флагом, а вместе с тем в белом венчике из роз) впереди этих скотов, грабителей и убійц:
Так идут державным шагом -
Позади – голодный пес,
Впереди – с кровавым флагом,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной розсыпью жемчужной,
В белом венчике из роз -
Впереди – Исус Христос!
Как ни вспомнить, сказал я, кончая, того, что говорил Фауст, которого Мефистофель привел в «Кухню Ведьм»:
Кого тут ведьма за нос водит?
Как будто хором чушь городит
Сто сорок тысяч дураков!
Вот тогда и закатил мне скандал Толстой (Алексей Толстой – Л.Д.С.-Н.); нужно было слышать, когда я кончил, каким петухом заорал он на меня, как театрально завопил, что он никогда не простит мне моей речи о Блоке, что он, Толстой, – большевик до глубины души, а я ретроград, контрреволюціонер и т. д.» - заканчивает Бунин.
Да, всё это так. Очень хороший и очень злой разбор поэмы. Но тут вот что важно. Бунин - поэт чеховского времени. Поэт реалист. Он не столько «пишет», сколько «описывает», не столько «создает», сколько «воссоздает». А Блок именно пишет. Причём сам не понимает, что пишет в состоянии «поэтического» или т.н. «творческого безумия». Собственно Блок - предтеча новой, только сейчас 2020-х годах XXI-го века рождающейся литературы, когда автор совершенно не отвечает за то, что он написал. Ахматова попыталась сформулировать главный принцип этой «Vita Nuоva»
- Не ты ли Данту диктовала
страницы Ада?
- Отвечает: «Я»
То есть поэт не пишет, а записывает под диктовку. Кстати, этот принцип лучше всего был выражен двумя словами ещё в I-м веке по Рождестве Христовом. Он звучал так:
- Иди и смотри!
Вот Блок и смотрел, и слушал «музыку революции»… А когда они его отравили, он и оглох…
- Эх, эх, без Креста
- Тра-та-та-та-та…
III. Ночь перед Рождеством
(чёрт)
Вот, например, вчера, накануне Сочельника, в ночь перед Рождеством на нашу с Валерой страничку было совершено нападение. Как я понимаю, сам Хозяин закрыл нашу главу из романа о России под названием «Школа Бального танца». И вообщем-то, как говорится, «не мудрено», ибо в главе этой речь идёт о писателе Михаиле Булгакове. И как сам он написал в письме Сталину: «Я писатель мистический». И это, конечно, воистину так. Ибо если посмотреть, как его разные Массолиты в литературе, и Главреперткомы в театре мучили, или во МХАТе, Вахтангова, Камерном, БДТ и т.д. и т.д., травили, а потом сразу запрещали его повести – одно «Кабалы святош» - т.е. «Мольер» чего стоят – то сразу становится понятным, почему теперь запретили нашу «Школу Бальных танцев», т.е. главу о жизни и смерти Булгакова и Есенина. Начиналось же эта наша глава так:
«Я пишу «Роман» - большое «Произведение» о жизни Русского художника в XX веке. Но не только одного художника, ведущего неравную борьбе с Невидимой Инфернальной Системой, как я её называю: «ИНФЕРНО-ЦИОНАЛ». Роман этот, как и у Гоголя или Булгакова, «мистический». Вот некоторые из него «сцены» и отрывки…
1. Зима
…Много, много ещё было теми ночами речей и представлений в Школе Бального танца той поздней осенью середины 80-х годов XX века. Чего и кого я там не увидел. И Вольфа Эрлиха, и Блюмкина, и даже Сосновского, и главу =РАППА= Леопольда Афербаха, дико травивших когда-то Михаила Булгакова. Впрочем, про двух последних мы ещё поговорим, ибо сцены с убийством ещё одного русского гения – стоят того. И длилось все эти перформансы и балы вплоть до глубокой зимы, когда в Сокольниках подула, загудела великая русская вьюга, и понеслась, закружилась, завыла, заухала белая русская метель. Напишем о том, как сторож выходил ночью из своей сторожки и всё неотрывно смотрел, как белые буруны, стекая с крыши, завиваются вокруг подвешенного к стене фонаря… И там в этих вьющихся бурунах виделись ему совершенно фантастические русские картины. Вот в такой же вот ленинградской метели некие чёрные тени тащат завёрнутый в ковёр труп великого русского поэта, а вот вдруг перед ним австрийский Зальцбург, и кабачок «Золотой лев», и Моцарт, сидя за клавесином, играет «Reqviem», а Сальери что-то сыплет ему в бокал.
И много, очень много, удивительных картин показывал тогда мне этот воистину «волшебный фонарь», окружённый пушкинскими бесами и гоголевскими чертями…
А заканчивалось вот так:
«Да, да, много удивительных и невероятных и даже совершенно фантастических вещей видел тогда Ночной Сторож в Школе Бальных танцев. Даже и представить себе такое было невозможно обыденному нашему сознанию. Да, что сознанию, даже Гофман с Гоголем, даже Эдгар По с Булгаковым, и те бы сильно удивились. Впрочем, много ещё воистину очевидного и невероятного встретит читатель на страницах этой Гоголевско-Булгаковско-Гофмановской повести…»…
Например, самоубийство Маяковского не только остановило расставание с жизнью Булгакова, но и взбодрило его и послужило толчком к продолжению написания романа «Мастер и Маргарита».
Маяковский предал и своих собратьев по литературному объединению. Как только ЛЕФ ослабел и оказался неугоден Сталину, Маяковский покинул «Левый фронт» и перебежал в стан бывших противников. И его тут же убили…
(М. Файнзильберг, В. Катаев, М. Булгаков, Ю. Олеша, И. Уткин на похоронах Маяковского. 17 апреля 1930 год. Фото И. Ильфа)
Такой была и есть настоящая литература.
IV. Двенадцать
Но вернёмся к Блоку. Интересно, что почти все, за исключением Бунина и Шкловского - эти двое страшную ругали – признавали, что «Двенадцать» Блока - произведений гениальное. Признавали Гумилёв, Волошин, Бердяев и многие тогдашние столпы литературы и культуры. Но признавали они очень и очень по разному. Причём всех потрясла даже не сама поэма, а образ Христа в конце её. В интернете читаем:
Поэма А. Блока «Двенадцать» была написана всего через три месяца после Октябрьской революции. Как известно, поэт принял революцию достаточно тепло В поэме, тем не менее, революция изображена не с самой лучшей ее стороны. Наиболее противоречивым кажется образ Иисуса Христа, который появляется в самом конце произведения и совсем не вяжется с убийством Катьки, совершённым одним из двендацати красногвардейцев ранее, и другими действиями героев. Образ Христа многозначен. Он может символизировать слепую веру «двенадцати» в то, что они делали… Христос же, по мнению Блока, поддерживает революционеров, потому что видит в их идеях справедливость. Поэтому «Позади — голодный пёс. Впереди — с кровавым флагом … Исус Христос». Можно даже сказать, что Христос — символ революции и будущего России… Они призваны смыть с России грехи, чтобы построить новую — чистую — державу. Неспроста красноармейцев столько же, сколько апостолов в Библии. Их судьба, по мнению Блока, стать такими же почитаемыми, считаться причастными к чему-то значимому и великому.
А вот что пишет Бунин:
Блок кричит : “Слушайте, слушайте музыку революции!” и сочиняет “Двенадцать”, он берет зимний вечер в Петербурге, теперь особенно страшном, где люди гибнут от холода, от голода, где нельзя выйти даже днем на улицу из боязни быть ограбленным и раздетым догола, и говорит: вот смотрите, что творится там сейчас пьяной, буйной солдатней, но ведь в конце концов все ея деянія святы разгульным разрушением прежней России и что впереди нея идет Сам Христос, что это Его апостолы. Ведь вот до сих пор спорим: впрямь его ярыги, убившие уличную девицу, суть апостолы или все-таки не совсем?
И. Бунин. Воспоминания.
Сам Блок писал, что он “нехотя, скрепя сердце — должен был поставить Христа”. Художнику Ю.П. Анненкову, иллюстрировавшему “Двенадцать”, Блок так объяснил свое понимание образа Христа в финале: “Самое конкретное, что могу сказать о Христе, белое пятно впереди, белое, как снег, и оно маячит впереди, полумерещится — неотвязно; и там же бьется красный флаг. Христос с флагом – это ведь так и не так”.
(Заметьте: «И оно маячит впереди, полумерещится»… между прочим «мерещится» происходит от «мереченья», т.е. от «одержимости» - Л.Д.С.-Н.)
К. Чуковский в статье "Александр Блок как человек и поэт" вспоминает эпизод: "Гумилев сказал, что конец поэмы "Двенадцать" (то место, где является Христос) кажется ему искусственно приклеенным, что внезапное появление Христа есть чисто литературный эффект. Блок слушал, как всегда, не меняя лица, но по окончании лекции сказал задумчиво и осторожно, словно к чему-то прислушиваясь: "Мне тоже не нравится конец "Двенадцати". Я хотел бы, чтобы этот конец был иной. Когда я кончил, я сам удивился: почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И тогда же я записал у себя: к сожалению, Христос".
К. Чуковский свидетельствует, что Блок всегда говорил о своих стихах так, словно в них сказалась чья-то посторонняя воля, которой не мог не подчиняться, словно это были не просто стихи, но откровение свыше…
А Максимилиан Волошин считал, что революционеры преследуют Христа ради его убийства, и он не спасает отряд, а пытается от него скрыться.| “Красный флаг в руках у Христа? В этом нет никакой кощунственной дву¬смыслицы. Кровавый флаг - это новый крест Христа, символ его теперешних распятий”. (кстати, я тоже вижу не просто красный флаг, а флаг именно «кровавый», т.е. «окровавленный», «пропитанный кровью» - Л.Д.С.-Н.)…
Блок уступил свой голос сознательно "глухонемой душе двенадцати безликих людей, в темноте вьюжной ночи вершащих своё дело распада и в глубине тёмного сердца тоскующих о Христе, которого они распинают”, - считает М. Волошин.
Шкловский же по сути дела ругался: "Двенадцать” - ироническая вещь. Она написана даже не частушечным стилем, она сделана “блатным” стилем. Блок пошёл от куплетистов и уличного говора. И, закончив вещь, приписал к ней Христа”.
И. Одоевцева вспоминала реакцию Николая Гумилева: “Блоку бы следовало написать теперь анти - “Двенадцать”. Многие все еще не могут простить ему его “Двенадцать”. И я их понимаю. Конечно – гениально. Спору нет. Но тем хуже, что гениально. Соблазн малым сим. Дьявольский соблазн”. Написав “Двенадцать”, (Блок) послужил “делу Антихриста” - вторично распял Христа и еще раз расстрелял Государя”.
М. Пришвин: “Наконец я понял, почему в “Двенадцати” впереди идет Христос, это он, только Блок, имел право так сказать: это он сам, Блок, принимал на себя весь грех дела и тем, сливаясь с Христом, мог послать Его впереди убийц: это есть Голгофа - стать впереди и принять их грех на себя. Только верно ли, что это Христос, а не сам Блок(!!!! – Л.Д.С.-Н.), в вихре чувств закруженный, взлетевший до Бога”.
Ю. Айхенвальд
Эта последняя (революция) к сюжету привлечена искусственно. В самом деле, разве то, что Петька, ревнуя к Ваньке, убил Катьку, - разве это не стоит совершенно особняком от социальной или хотя бы только политической революции? Изображенное Блоком событие могло бы произойти во всякую другую эпоху, и столкновение Петьки с Ванькой из-за Катьки по своей психологической сути ни революционно, ни контрреволюционно и в ткань новейшей истории своей кровавой нити не вплетает. так получилась политика. Сама по себе она у нашего поэта двойственна. С одной стороны, он как будто сокрушается, что у нас "свобода без креста"; он находит к лицу, или, лучше сказать, к спине своим двенадцати "бубновый туз"; он слышит на улице города, среди снежной вьюги, не покидающей Блока и здесь, слова женщин: "и у нас было собрание... вот в этом здании... обсудили... постановили... на время десять, на ночь - двадцать пять"; и много других штрихов заставляют думать, что писатель дал не столько поэму, сколько сатиру, - едкую сатиру на русскую революцию, на ее опошленные лозунги, на ее отношение к "буржуям", "попам", к "сознательным" и "бессознательным". С другой стороны, Блок серьезно, кажется, поступаясь художественностью, олицетворяет "старый мир" и говорил про него, будто он "стоит" позади "буржуя" "безмолвно как вопрос" (кстати: вопрос вовсе не безмолвен, - он. скорее, настойчив, шумлив, криклив, пока его не удовлетворят, пока на него не ответят), - да, так "старый мир" стоит, "как пес безродный, поджавши хвост" (кстати: "старый мир" меньше всего можно сравнить с "безродным" существом; он именно родовит, он стар, и как раз в том его сила, что за ним длинный ряд поколений, внушительная галерея предков). И самое название "Двенадцать", а не хотя бы "Тринадцать" (эта дюжина была бы здесь уместнее, чем обыкновенная) (!!! – Л.Д.С.-Н.) и не какое-нибудь другое число символически намекает, что поэт имеет в виду некий священный прецедент: хотя все двенадцать идут вдаль "без имени святого", у нас невольно, вернее - по воле автора, возникает воспоминание о двенадцати апостолах. И что такое сближение не является произвольной выходкой со стороны кощунствующего читателя, а предположено самим писателем, - это видно из неожиданного финала поэмы:
Так идут державным шагом -
Позади голодный пес,
Впереди - с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз -
Впереди - Исус Христос.
Этого уже за иронию никак нельзя принять. Помимо тона, заключительный аккорд поэмы, Христос с красным флагом, с кровавым флагом, должен еще и потому приниматься нами не как насмешка, а всерьез, что здесь слышатся давно знакомые и заветные лирические ноты Александра Блока - нежный жемчуг снега, снежная белая вьюга, дыхание небесной божественности среди земной метели. Двенадцать героев поэмы, собранные в одну грабительскую шайку, нарисованы, как темные и пьяные дикари, - что же общего между ними и двенадцатью из Евангелия? И пристало ли им быть крестоносцами (впрочем, они - без креста...) в борьбе за новый мир? Так не сумел Блок убедить своих читателей, что во главе двенадцати, предводителем красногвардейцев, оказывается Христос с красным флагом. Имя Христа произнесено всуе.
Очень интересны мысли о поэме о.Павла Флоренского.
О бесовской природе красногвардейского дозора и их предводителя сказал о. Павел Флоренский, основываясь на богословско-литургическом анализе:
"Поэма “Двенадцать” - предел и завершение блоковского демонизма. Пародийный характер поэмы непосредственно очевиден: тут борьба с Церковью символизируется числом 12. Двенадцать красноармейцев, предводителем которых становится "Исус Христос", пародируют апостолов даже именами: Ванька - "ученик, его же любляше", Андрюха — Первозванного и Петруха — Первоверховного. Поставлены под знак отрицания священник ("а вон и долгополый") и иконостас ("от чего тебя упас золотой иконостас"), то есть тот и то, без кого и чего не может быть совершена литургия”.
П. Флоренский считал, что Блок свернул на путь подмены “идеала мадонны” идеалом “содомским”.
Он обратил внимание на изменения в имени Иисус - у Блока он "Исус",. Отряд возглавляет антихрист, который также всемогущ, неуязвим "и за вьюгой невидим". Поэтому в конце поэмы не образ Христа, а образ Антихриста. Доказательство - пурга, разгул стихии в поэме.
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнём-ка пулей в Святую Русь —
В кондовую,
В избяную.
В толстозадую!
Эх, эх, без креста!
А вот, что пишет современный литературовед Михаил Дунаев:
Грязная история об убийстве проститутки Катьки ревнивым ухажёром Петькой, одним из “двенадцати”, ведь специально введена в общую стихию. Для чего? Чтобы музыка могла помириться с миром?
Вся эта стихия стянута стержневым образом:
Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.
Кто они?
…И идут без имени святого
Все двенадцать — вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль…
Но впереди их — Христос. И эти двенадцать — апостолы? И Христос идёт не с Крестом, а с "кровавым флагом". А у них — "винтовочки стальные". И ведь винтовочки эти - стреляли в Христа (да Он — "от пули невредим"). Тут слишком много непрояснённого.
В поэме… отчётливо и не обинуясь говорят черти:
Эх, эх, поблуди!
Сердце ёкнуло в груди!
Эх, эх, освежи,
Спать с собой положи!
Эх, эх, согреши!
Будет легче для души!
Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!
Этот "Исус Христос" появляется, как разрешение чудовищного страха, нарастание которого выражено девятикратным окриком на призрак и выстрелами, встреченными долгим смехом вьюги. Страх, тоска и тревога - существенный признак бесовидения, указываемый святоотеческой литературой.
А вот как поэму воспринимает Алексей Толстой:
“В “Двенадцати” Блок с небывалой у него до того силой пронзил ясновидящим взором грядущее. Теперь, - четыре года революции минуло, - вся она со всеми сумасшедшими мечтами, со всем буйством, ужасом и кровью лежит раздавленная и издыхающая, и вся она, как в дивном кристалле, включена в поэме “Двенадцать”. Поэт, всю свою жизнь певший нам о нисхождении во тьму, о тоске и безнадежности русской, грешной ночи, - объявил, наконец, весть, радостней которой не было: Россия будет спасена; двенадцать разбойников, не ведавших, что творили, будут прощены. Пронзительным взором он проник в бездну тьмы и там увидел не дьявола, но Христа, ведущего через мучительство разбойников ту, у которой плат окровавленный опущен на глаза. Так любить, как возлюбил Россию Блок, мог бы только ангел, павший на землю, сердцу которого было слишком тяжело…
Дальше пишу я – Л.Д.С.-Н.
Много мне тут близко. Особенно близко в этом неясная мысль о «Тринадцати». Ведь большевики именно потому и не отпускали Блока лечиться в Италию, они боялись, что он, измученный, напишет там «Тринадцать», но уже не было силы. Поэт умер в страшных мучениях, как и Моцарт. И того и другого отравили…
Но прошло много лет, и эту поэму «Тринадцать» начал писать я, уже из нашего времени из нашего опыта, из нашего видения. Вот отрывки:
…Все догнать кого-то хочет,
Ну а тот уйдёт вперёд,
Торопись народ рабочий,
Догоняй, а то уйдёт
Кто во вьюге, чёрно-белой,
Тенью призрачной в ночи
Петька смотрит ошалело,
Петька злится и кричит
Ну и тот, то пропадает,
То является опять,
Ветер знамя разрывает.
- Стой, подлец, начнём стрелять
Трах-та-тах! – И только эхо
Бьёт об стенку, как горох
Только ветер с жутким смехом
Пляшет словно скоморох
Всё быстрей, уж догоняют
Шаг вперёд и два назад
И по призраку стреляют
Бьют сквозь вьюгу наугад
Ох, пурга какая, Спасе!
Петька! Эй, не завирай
Видишь Бог в иконостасе
Так давай, по Нём стреляй!
Впереди державным шагом ,
С флагом лысый и босой,
Всем людям - несущий благо
За два двадцать колбасой
Так во вьюге, словно тени
Все двенадцать строем, в ряд,
Впереди бес-смертный гений
Возглавляет их парад
Красный флаг в метели бьётся
Впереди мертвец бежит
Вдруг подпрыгнет, кувырнётся
Свиснет, крикнет, завизжит
А потом раздвинет двери
В.И.Л.-а чёрный мавзолей
И в дверях, оскалив череп
Главный царь всех упырей…
V. Ой, вьюга, Ой вьюга!..
Помнится, лет 20-ть назад покойный Ковад Раш в газете «Завтра», тогда, кажется, она ещё называлась «День» писал, что Блок и Есенин были двумя «стилизаторами», что они и их творчество есть некая искусная подделка под дух и душу русского народа. Ну, что тут сказать, для кого может и подделка, а для большинства - гениальное творчество. Причём такое, за которое расплачиваются жизнью. Например, поэт Георгий Иванов так и написал: «За создание «Двенадцати» Блок расплатился жизнью». Вот полная цитата:
„За создание «Двенадцати» Блок расплатился жизнью. Это не красивая фраза, а правда. Блок понял ошибку «Двенадцати» и ужаснулся ее непоправимости. Как внезапно очнувшийся лунатик, он упал с высоты и разбился. В точном смысле слова он умер от «Двенадцати», как другие умирают от воспаления легких или разрыва сердца.“
Да и то, ведь в страшное время жили они все: Блок, Гумилёв, Ахматова, Цветаева, Есенин… И страной ведь «управлял» картавый, лысый «гений», который и человеком-то по-моему не был, а была оборотнем-вурдалаком. Вот как характеризовал его Бунин:
«...Выродок, нравственный идиот от рождения. Он разорил величайшую в мире страну и убил несколько миллионов человек... И всё-таки мир уже настолько сошел с ума, что среди бела дня спорит, благодетель он человечества или нет?»...
А вот, что на эту тему написал современный поэт:
6 сентября 2014 г. ·
Окаянное время.
Окаянные дни.
Окаянное люди
Вы остались одни.
Богом проклято семя,
В род из рода в веках.
И беснуется племя,
Поднимая в руках
То кумач, то булыжник,
То топор, то наган.
Сатана их сподвижник
И помощник скотам.
В их извечном стремленьи
Сеять голод и страх
Всех держать в заточеньи
Под замком в кандалах.
Днём и ночью без устали
Лгать и врать всем подряд,
Под кремлёвскими люстрами
Продолжая обряд
Приношения в жертву
На алтарь в мавзолей
Жизни заживо сожраных
Миллионов людей.
Должен вам сказать, что для меня Блок с его туманами и метелями был тогда в середине семидесятых-восьмидесятых годов 20-го века абсолютом. Он совершенно соответствовал моим «метельный настроением»…
Как я писал, я тогда работал ночным сторожем в «Школе бального танца» и периодически очень сильно пил. А когда пьешь, то мир как бы искажается и воспринимается не как реальность, но как некое «видение». Вот это и был Блок. Тут недаром Георгий Иванов упомянул «лунатизм». «Как внезапно очнувшийся лунатик», - пишет он. И как бы продолжением этих его слов является следующие высказывания Николая Сербского:
Чем духовнее человек, тем больше страшит его грех. Так же, как лунатика, очнувшегося над пропастью, охватывает ужас перед ней.
В самом деле, грешники — моральные лунатики.
Горе лунатику, очнувшемуся слишком поздно, когда ноги его уже скользят по краю глубокой пропасти. Ибо его пробуждение лишь засвидетельствует его падение в пропасть.
И тут я должен заметить, что большинство поэтов, настоящих поэтов, страдают этим самым «лунатизмом». И не только. Они как бы постоянно погружается в снег и метель. Вообще надо вам сказать, что тема метели в русской литературе существует давно. Начата она Петром Вяземским:
Метель
День светит; вдруг не видно зги,
Вдруг ветер налетел размахом,
Степь поднялася мокрым прахом
И завивается в круги.
Снег сверху бьет, снег веет снизу,
Нет воздуха, небес, земли;
На землю облака сошли,
На день насунув ночи ризу.
Штурм сухопутный: тьма и страх!
Компас не в помощь, ни кормило:
Чутье заглохло и застыло
И в ямщике и в лошадях.
Тут выскочит проказник леший,
Ему раздолье в кутерьме:
То огонек блеснет во тьме,
То перейдет дорогу пеший,
Там колокольчик где-то бряк,
Тут добрый человек аукнет,
То кто-нибудь в ворота стукнет,
То слышен лай дворных собак.
Пойдешь вперед, поищешь сбоку,
Всё глушь, всё снег, да мерзлый пар.
И божий мир стал снежный шар,
Где как ни шаришь, всё без проку.
Тут к лошадям косматый враг
Кувыркнется с поклоном в ноги,
И в полночь самую с дороги
Кибитка на бок — и в овраг.
Ночлег и тихий и с простором:
Тут тараканам не залезть,
И разве волк ночным дозором
Придет проведать — кто тут есть?
1828 г.
Ну, и Пушкин, конечно:
…Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Сил нам нет кружиться доле;
Колокольчик вдруг умолк;
Кони стали… «Что там в поле?» —
«Кто их знает? пень иль волк?»
Вьюга злится, вьюга плачет;
Кони чуткие храпят;
Вот уж он далече скачет;
Лишь глаза во мгле горят;
Кони снова понеслися;
Колокольчик дин-дин-дин…
Вижу: духи собралися
Средь белеющих равнин.
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре…
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне…
1830 г.
Потом Лермонтов:
Метель шумит и снег валит,
Но сквозь шум ветра дальний звон
Порой прорвавшися гудит;
То отголосок похорон.
То звук могилы над землей,
Умершим весть, живым укор,
Цветок поблекший гробовой,
Который не пленяет взор.
Пугает сердце этот звук
И возвещает он для нас
Конец земных недолгих мук,
Но чаще новых первый час…
А за Лермонтовым Блок со своими «распутьями» и «метелями»:
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер —
На всем Божьем свете!
Завивает ветер
Белый снежок.
Под снежком — ледок.
Скользко, тяжко,
Всякий ходок
Скользит — ах, бедняжка!..
…Ветер хлесткий!
Не отстает и мороз!
И буржуй на перекрестке
В воротник упрятал нос…
…Ветер веселый
И зол, и рад.
Крутит подолы,
Прохожих косит,
Рвет, мнет и носит…
…Поздний вечер.
Пустеет улица.
Один бродяга
Сутулится,
Да свищет ветер...
…Черное, черное небо.
Злоба, грустная злоба
Кипит в груди...
Черная злоба, святая злоба...
Товарищ! Гляди
В оба!..
…Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.
Винтовок черные ремни,
Кругом — огни, огни, огни...
А за ней, за этой «чёрной злобой» - уже совсем жуткая «галлюцинация» Есенина:
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.
Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь…
В январе в той стране,
Снег до дьявола чист,
И метели заводят
Веселые прялки.
Был человек тот авантюрист,
Но самой высокой
И лучшей марки…
…Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Ночь морозная.
Тих покой перекрестка.
Я один у окошка,
Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой известкой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду.
Где-то плачет
Ночная зловещая птица.
Деревянные всадники
Сеют копытливый стук.
Вот опять этот черный
На кресло мое садится,
Приподняв свой цилиндр
И откинув небрежно сюртук…
Вот всем этим, наблюдая долгими ночами настоящую русскую метель в Сокольниках у дверей старинной усадьбы, я тогда в начале восьмидесятых и жил. Много читал Пушкина, Блока, Есенина Рубцова. Но не только, ещё читал «Доктора Фауста» Томаса Манна, «Степного волка» Германа Гессе и, беря книги на втором этаже библиотеки: Достоевского «Преступление и наказание и «Бесы». И так эта ночная русская метель, «Бесы» Пушкина, «Бесы» Достоевского, «Двенадцать» Блока охватили меня тогда, да к тому же ещё «Бал Сатаны» и «Конференция сатанистов», которые я наблюдал через отверстие в стене в «Школе бального танца», что я опять тогда смертельно запил… Но хочу здесь повториться, что Блок в то метельные время было мне страшно близок. Да и разве одному мне. Ведь Юрий Кузнецов пишет, что Блок оказал на него сильнейшее влияние, да и Рубцов, конечно, тоже:
От заснеженного льда
Я колени поднимаю,
Вижу поле, провода,
Все на свете понимаю!
Вот Есенин —
на ветру!
Блок стоит чуть-чуть в тумане.
Словно лишний на пиру,
Скромно Хлебников шаманит.
Неужели и они —
Просто горестные тени?
И не светят им огни
Новых русских деревенек?
Неужели
в свой черёд
Надо мною смерть нависнет,-
Голова, как спелый плод,
Отлетит от веток жизни?
И ещё. Сцена в ресторане «Поплавок»:
…Смотрю в окно и вслушиваюсь в звуки,
Но вот, явившись в светлой полосе,
Идут к столу, протягивают руки
Бог весть откуда взявшиеся други,
— Скучаешь?
— Нет! Присаживайтесь все.
Вдоль по мосткам несется листьев ворох, —
Видать в окно — и слышен ветра стон,
И слышен волн печальный шум и шорох,
И, как живые, в наших разговорах
Есенин, Пушкин, Лермонтов, Вийон.
Когда опять на мокрый дикий ветер
Выходим мы, подняв воротники,
Каким-то грустным таинством на свете
У темных волн, в фонарном тусклом свете
Пройдет прощанье наше у реки…
В общем трудное это было для меня время, страшное и фантастичное. Я переводил очередной роман словенского писателя Драго Янчара «Северное сияние», а потом выходил из своей сторжки на улицу и видел ночную русскую метель. Именно так возник образ Христа в поэме «Двенадцать». Блок рассказывал:
Случалось ли вам ходить по улицам города темной ночью, в снежную метель или в дождь, когда ветер рвет и треплет все вокруг? Когда снежные хлопья слепят глаза?
Идешь, едва держась на ногах, и думаешь: как бы тебя не опрокинуло, не смело... Ветер с такой силой раскачивает тяжелые висячие фонари, что кажется — вот- вот они сорвутся и вдребезги разобьются.
А снег вьется все сильней и сильней, заливая снежные столбы. Вьюге некуда деваться в узких улицах, она мечется во все стороны, накапливая силу, чтобы вырваться на простор. Но простора нет. Вьюга крутится, образуя белую пелену, сквозь которую все окружающее теряет свои очертания и как бы расплывается.
Вдруг в ближайшем переулке мелькнет светлое или освещенное пятно. Оно маячит и неудержимо тянет к себе. Быть может, это большой плещущий флаг или сорванный ветром плакат?
Светлое пятно быстро растет, становится огромным и вдруг приобретает неопределенную форму, превращаясь в силуэт чего-то идущего или плывущего в воздухе.
Прикованный и завороженный, тянешься за этим чудесным пятном, и нет сил оторваться от него.
Я люблю ходить по улицам города в такие ночи, когда природа буйствует.
Вот в одну такую на редкость вьюжную, зимнюю ночь мне и привиделось светлое пятно; оно росло, становилось огромным. Оно волновало и влекло. За этим огромным мне мыслились Двенадцать и Христос.
Да, фантастическое было время! Совершенно фантастическое! Я видел эту ночную вьюгу и это огромное белое пятно, и в ночном снежном облаке:
Разыгралась чтой-то вьюга,
Ой, вьюга?, ой, вьюга?!
Не видать совсем друг друга
За четыре за шага!
Снег воронкой завился,
Снег столбушкой поднялся...
…Вдаль идут державным шагом...
— Кто еще там? Выходи!
Это — ветер с красным флагом
Разыгрался впереди...
— Кто там машет красным флагом?
— Приглядись-ка, эка тьма!
— Кто там ходит беглым шагом,
Хоронясь за все дома?
— Все равно, тебя добуду,
Лучше сдайся мне живьем!
— Эй, товарищ, будет худо,
Выходи, стрелять начнем!
Трах-тах-тах! — И только эхо
Откликается в домах...
Только вьюга долгим смехом
Заливается в снегах...
Трах-тах-тах!
Трах-тах-тах...
... Так идут державным шагом —
Позади — голодный пес,
Впереди — с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз —
Впереди — Исус Христос…
VI. Время бунта
Да, страшное это было время, время бунта и революции. Блока не выпустили в Италию, ибо хорошо понимали, что он там где-нибудь в Равенне точно напишет «Тринадцать». Да такое, что все ахнут, а Луначарского хватит удар ,и он на одной из своих оргий в Москве упадёт на пол и изо рта у него вместе с пеной начнут выскакивать черти…
Да что там говорить, Блок, конечно, задал «темку»…. А дальше было продолжение:
…Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!
Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
Я три дня и три ночи искал ваш умёт,
Тучи с севера сыпались каменной грудой.
Слава ему! Пусть он даже не Пётр!
Чернь его любит за буйство и удаль.
Я три дня и три ночи блуждал по тропам,
В солонце рыл глазами удачу,
Ветер волосы мои, как солому, трепал
И цепами дождя обмолачивал.
Но озлобленное сердце никогда не заблудится,
Эту голову с шеи сшибить нелегко.
Оренбургская заря красношерстной верблюдицей
Рассветное роняла мне в рот молоко.
И холодное корявое вымя сквозь тьму
Прижимал я, как хлеб, к истощенным векам.
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
И увидел. Чёрного человека…
Всё это, конечно, крайне интересно. Зинаида Райх, Ольга Ивинская, Лиля Брик, Гала, Елена Нюренберг-Булгакова, её сестра Ольга Бокшанская, Галина Бениславская её подруга, Яна Козловская уже в наше время... И так кругом, вокруг писателей и поэтов обязательно крутятся «прекрасные еврейский невесты». Об этом институте еврейский невест написано немало. Вот и Владимир Большаков в «Русском вестнике» пишет о том же. Да не он один…
Вот это всё – и блуждание Блока, и буйства Есенина, предчувствия Рубцова, и, главное, ту самую несказанную русскую осень, и видел я тогда, когда работал ночным сторожем в «Школе Бального танца» в Сокольниках и переводил роман Драго Янчара «Северное сияние». А потом наступила зима. И по ночам в большом зеркальном зале стали являться какие-то пейсатые евреи и обсуждать, как им продолжить средневековую традицию древнего еврейского кладбища в старинном городе Праге…
(продолжение следует…)
Глава Союза Православных Хоругвеносцев, Председатель Союза Православных Братств,
представитель Ордена святого Георгия Победоносца
глава Сербско — Черногорского Савеза Православних Барjактара
Леонид Донатович Симонович — Никшич
