05.02.2021
Москва
Служба информации Союза Православных Хоругвеносцев и Союза Православных Братств
СОЮЗ ПРАВОСЛАВНЫХ ХОРУГВЕНОСЦЕВ,
СОЮЗ ПРАВОСЛАВНЫХ БРАТСТВ РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ
Школа Бальных танцев - 2 (продолжение)
См. предыдущую статью "Школа Бальных танцев"
I. Убийство Блока
Дальше было вот что: свет погас совсем, наступила полнейшая тишина. Потом осветился только круг на вновь возникший сцене. На неё вышел конферансье и произнёс:
- Сейчас, дорогие друзья, мы покажем вам так сказать «драму шекспирову» или, как говорил Маяковский, «Мистерию – Буфф» под названием «Гибель русской литературы». Занавес открылся, и на сцене появился высокий худой человек. Он поднял голову, и все увидели его бледное, восковой лицо. Это был Александр Блок. О что-то произнёс несколько глухим, каким-то загробным, голосом, а потом начал читать стихи:
Выхожу я в путь, открытый взорам,
Ветер гнет упругие кусты,
Битый камень лег по косогорам,
Желтой глины скудные пласты.
Разгулялась осень в мокрых долах,
Обнажила кладбища земли,
Но густых рябин в проезжих селах
Красный цвет зареет издали.
Вот оно, мое веселье, пляшет
И звенит, звенит, в кустах пропав!
И вдали, вдали призывно машет
Твой узорный, твой цветной рукав.
Кто взманил меня на путь знакомый,
Усмехнулся мне в окно тюрьмы?
Или — каменным путем влекомый
Нищий, распевающий псалмы?
Нет, иду я в путь никем не званый,
И земля да будет мне легка!
Буду слушать голос Руси пьяной,
Отдыхать под крышей кабака.
Запою ли про свою удачу,
Как я молодость сгубил в хмелю…
Над печалью нив твоих заплачу,
Твой простор навеки полюблю…
Много нас — свободных, юных, статных —
Умирает, не любя…
Приюти ты в далях необъятных!
Как и жить и плакать без тебя!
Воскликнул Блок каким-то надрывным голосом и продолжал:
Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы — дети страшных лет России —
Забыть не в силах ничего.
Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы —
Кровавый отсвет в лицах есть.
Есть немота — то гул набата
Заставил заградить уста.
В сердцах, восторженных когда-то,
Есть роковая пустота.
И пусть над нашим смертным ложем
Взовьется с криком воронье,-
Те, кто достойней, Боже, Боже,
Да узрят царствие твое!
И ещё…
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль…
И нет конца! Мелькают версты, кручи…
Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови!
Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь…
Покоя нет! Степная кобылица
Несется вскачь!
Мы, сам-друг, над степью в полночь стали:
Не вернуться, не взглянуть назад.
За Непрядвой лебеди кричали,
И опять, опять они кричат…
На пути — горючий белый камень.
За рекой — поганая орда.
Светлый стяг над нашими полками
Не взыграет больше никогда.
И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: «Остри свой меч,
Чтоб недаром биться с татарвою,
За святое дело мертвым лечь!»
Я — не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, светлая жена!
- Смерть ему, смерть!
- Всыпьте ему яду! - заорало собрание.
И вот уже вокруг Блока крутится длинный нескладный критик, сын известного «потомственного почётного гражданина города Одессы» Эммануила Соломоновича Левинсона. И при жизни этот критик Левинсон всё время почти неотступно крутился вокруг Блока. И когда поэт разочаровался в революции и яростно возненавидел оседлавших её «жидов» (почитайте неопубликованые дневники Блока. Там слово «жид» чуть ли не через строчку - Л.Д.С.Н.) - так вот, когда поэт стал этим самым Левинсонам опасен, его просто-напросто отравили, и все той же «сулемой», то есть ритуальными препаратами, смешанными с «мышьяком». А эти самые «ртутные препараты» в больших дозах вызывают яростную агрессию. Вот почему перед смертью Блок разбил статую любимого им Апполона, крушил мебель, рвал свои записные книжки и стремился уничтожить все экземпляры поэмы «Двенадцать». Хотя насчёт последнего его можно понять и без «сулемы». Ибо автор «Прекрасной Дамы» вдруг заговорил каким-то диким, якобы народным и «площадным» размером:
Черное, черное небо.
Злоба, грустная злоба
Кипит в груди…
Черная злоба, святая злоба…
Товарищ! Гляди
В оба!
Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.
Винтовок черные ремни
Кругом — огни, огни, огни…
В зубах цигарка, примят картуз,
На спину надо бубновый туз!
Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!
Тра-та-та!
Холодно, товарищи, холодно!
— А Ванька с Катькой в кабаке…
— У ей керенки есть в чулке!
— Ванюшка сам теперь богат…
— Был Ванька наш, а стал солдат!
— Ну, Ванька, сукин сын, буржуй,
Мою, попробуй, поцелуй!
Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!
Катька с Ванькой занята —
Чем, чем занята?..
Тра-та-та!
Кругом — огни, огни, огни…
Оплечь — ружейные ремни…
Революционный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнём-ка пулей в Святую Русь —
В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!
Эх, эх, без креста!
Как пошли наши ребята
В Красной Армии служить —
В Красной Армии служить —
Буйну голову сложить!
Эх ты, горе-горькое,
Сладкое житьё!
Рваное пальтишко,
Австрийское ружьё!
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови —
Господи благослови!
И позже, когда Блок сквозь свои грёзы и видения вдруг узрел «жуткую морду» революции, он ужаснулся этой своей поэмы и уже хотел написать «Тринадцать». И ничего не подозревая, рассказал об этом Левинсону-Чекавскому… И тогда тот всыпал ему в бокал очередной «дар Изоры». И вот он этот Левинсон-Чекавский, победно задрав голову, теперь стоит на круглом подиуме в Школе Бального танца и держит в руках голову Александра Блока. А весь зал, встав, аплодирует…
Могила Александра Блока находится в Санкт-Петербурге на Смоленском православном кладбище
II. Вольф Эрлих
Затем, когда Чекавский сошел, на сцену выскочил Вольф Эрлих с головой Сергея Есенина. Зал взорвался аплодисментами, все кричали:
- Ура, ура! Золотая голова, Золотая голова! Да здравствует наш Эрлих!
Эрлих положил Золотую голову на столик, поклонился и заговорил:
- Да, мы тогда неплохо провели операцию. Преследовали его везде. Со всех сторон обложили. В пивных, в поездах, в «Стойле Пегаса», на квартире 27-мь у Бениславской. Да и женщины наши, наши замечательные Эстерки и Юдифи постарались:
- Надюшка Вольпин
- Галочка Бениславская
- Софочка Виноградская
- Янечка Козловская
- Миночка Свирская
- Женечка Лившиц
- Анна Абрамовна Берзинь
А также:
- Агнессочка Рубинчик
И другие…
Все они взяли его в плотное, неразрывные кольцо, из которого вырваться было невозможно. И мужчины наши тоже:
- Анатолий Мариенгоф
- Вадим Шершеневич
- Яков Блюмкин
Ну, и другие как то: Рекстень, Шейкман, Роткин, Майзель, Крымский, два Неймана, Рога и Леви -
И даже сами вожди:
- Троцкий
- Каменев
- Зиновьев
- Дзержинский
Все, все были тут. Ну и я ,конечно, Вольф Эрлих. Именно я тогда выкрал у него из портфеля револьвер… А потом его взяли и отвезли в питерскую ЧеКу. Это прямо тут, рядом, в доме напротив. И три дня пытали, мучили и, наконец, замучали совсем…
Раздались аплодисменты и кричали: «Браво! Браво!!!»
- Так их фашистов!
- Так их шовинистов!
Да, да, Есенин, как и его друг Ганин, был русским фашистом. Настоящим, а не вымышленным. За что и поплатился. Но убили его не за это. Его, как и Моцарта, как и Пушкина с Лермонтовым, убили за талант, за его поэтический гений, исполняя главную заповедь нашей религии: «Лучшего из гоев – убей!!!» Зал снова взорвался аплодисментами:
- Смерть! Смерть гоям! На нож их! На нож! – орала аудитория
- Да мы тогда сделали всё, что могли. Все: я, Лебединский и Сосновский. А Блюмкин и Леонтьев были главными исполнителями Есенина, они и проводили все пытки…
Потом свет снова погас, и Школу Бального танца объяла полная и кромешная тьма…
III. Эрлих и Блюмкин
Потом я увидел как, как на подиум поднимается ещё один человек. Эрлих воскликнул:
- Похлопаем, похлопаем! Поприветствуем великого гения нашей борьбы!
Зал взорвался аплодисментами:
- Да здравствует Блюмкин! Слава герою! Славу бесстрашному революционеру! - орал и буйствовал зал. Блюмкин улыбнулся и поклонился.
- Это вы убили антисемита Есенина? - спросил кто-то из зала.
- Да я. Я и Леонтьев. Но в операции принимали участие многие. В том числе и стоящий рядом со мной Вольф Эрлих… он украл у Есенина револьвер…
- Вы убили его в «Англетере»?
- Нет, не в «Англетере», а рядом в здании по адресу проспект Макарова 8/13, где тогда располагалась Ленинградская ГПУ. Мы патали его четыре дня… В итоге мы его, как выражаются христиане, «умучили» - ха-ха-ха-ха!... Да, да, все эти байки про жизнь и страдания поэта в «Англетере» - всё это сказки. Нога поэта даже не вступала в «Англетер». Мы прямо с вокзала отвезли его в нашу ЧеКу. Там мы его и пытали четверо суток и, наконец, прибили, и уже мёртвого притащили в номер «Англетера»
- А как же стихотворение, посвящённое Эрлиху: «До свидания, друг мой, до свиданья»
- А оно не мне было посвящено, а фашисту Ганину, и написано перед его, Ганина, смертью, за два месяца до этого…, - вмешался стоявший тут же Эрлих.
- А что Есенин действительно входил в «Орден русских фашистов»?
- Да, входил. И не только входил, но и руководил… К 25-му году он уже явно ненавидел всех нас – всю революционную гвардию Льва Давидовича… Где-то он проговорился. Во всяком случае Галина Бениславская, наша чекистка - она через Льва Седова передавала всё Льву Давидовичу, - она знала об этих взглядах Есенина… Знала и передавала… И именно за это мы его порешили, именно за это. За эту его бешеную к нам ненависть…Так что убили его мы с чекистом Николаем Леонтьевым. Он выстрелил ему в лицо, а я в ярости ударил ручкой револьвера в лоб… Но это уже был, так сказать, «заключительный акт» трагедии А до этого в нашей пьесе «Есенин» принимали участие очень и очень многие. И среди прочих, как уже сказал Эрлих, наши Юдифи и Соломиды – ха-ха-ха-ха! Я хочу повторить их имена. Прошу всех встать:
- Зиночка Райх
- Катенька Эйгес
- Наденька Вольпин
- Галочка Бениславская
- Софочка Виноградская
- Яночка Козловская
- Анна Абрамовна Берзлинь
И ещё:
- Лившиц
- Дышиц
и многие другие…
А в последнем акте трагедии, уже в Ленинграде, принимали участие в основном мужчины. Пьесу эту можно с полным правом назвать «Наша Дьявольниада». Вот список героев и действующих лиц:
- начальник секретной особой части (СОЧ) Ленинградского ГПУ Иван Леонов
- глава Оперативно-секретного отделения УГро Георгий Алексеевич Гольцикер
- начальник Губернского уголовного розыска Леонид Станиславович Петржак
- заведующий «Англетером» Василий Михайлович Назаров
- работающий в «кинематографической сфере», оперативно-секретный агент Павел Петрович Петров (Макаревич)
- сотрудник милиции Николай Михайлович Горбов
- сотрудник скорой помощи Меер Абрамович Мессель (чекист в белом халате)
- Вольф Эрлих - его вам не надо представлять - вот он перед вами…
Раздались мощные аплодисменты…
- Наш друг Вольф начал чекистскую службу ещё с университетского курса. Именно наш Вольф оформил «Свидетельство о смерти» Есенина в ЗАГСе с Московско-Нарвского района. Документ подписала столоначальник, по-нашему заведующая столом учёта Клавдия Николаевна Трифонова. Её прямым начальником был ярый сторонник Троцкого – Саркис Арутюнович Данилян. Если я начну перечислять вам тут весь список, вы очень утомитесь. Поэтому наш конферансье мне уже мигает - сделаем данс-брэйк и радостно попляшет под музыку нашего замечательного поэта:
- Эйн, Цвей, Дрей! - грохнула с каким-то залихватским звуком большая медная тарелка, жалобно зарыдали еврейские скрипки, и знаменитый голос Леонида Утёсова весело запел всем им родной и до боли знакомый одесский блатняк…
IV. «Русский» блатняк
Да, да, дальше так и было:
Обычный свет погас, в зеркалах вспыхнуло какое-то красновато-фиолетовое пламя, и в этой красновато-фиолетовой тьме раздался знакомый весёлый голос Леонида Утёсова (Лазаря Вайсбейна)
С одесского кичмана
Сорвались два уркана,
Сорвались два уркана в дальний путь.
В вапняровской малине они остановились,
Они остановились отдохнуть.
Один, герой гражданской,
Махновец партизанский,
Добраться невредимым не сумел.
Он весь в бинтах одетый
И водкой подогретый,
И песенку такую он запел…
…Товарищ малахольный,
Зарой ты моё тело,
Зарой ты моё тело в глыбоке.
Покрой могилу камнем,
Улыбку на уста мне,
Улыбку на уста мне сволоке.
За що же ж мы боролись?
За що же ж мы стрыждались ?
За що ж мы проливали нашу кровь?
Они же ж там гуляють,
Карманы набивають,
А мы же ж подавай им всё новьё!
Они же ж там пирують,
Они же ж там гуляють,
А мы же ж попадаем в переплёт!
А нас уж догоняють,
А нас уж накрывають,
По нас уже стреляеть пулемёт!!»
С одесского кичмана
Сорвались два уркана,
Сорвались два уркана в дальний путь.
В вапняровской малине они остановились,
Они остановились отдохнуть.
И понеслись пары в тёмно-красно-фиолетовом освещении… «Пошла плясать губерния!» - как выражался герой одного знаменитого произведения. Крики раздавались, возгласы, жаркое дыхание, джаз гремел, а Леонид Утёсов уже пел другую самую знаменитую еврейскую песню:
Прибыла в Одессу банда из Амура
В банде были урки-шулера
Банда занималась чёрными делами
И за ней следила ГУБЧЕКА.
Светит в небе месяц, тихо спит малина
А в малине собрался совет
Это уркаганы, злые хулиганы
Собирали срочный коммитет.
Речь держала баба, звали её Мурка
Хитрая и смелая была
Даже злые урки, и те боялись Мурки
Воровскую жизнь она вела…
Вот пошли провалы, начались облавы
Много стало наших попадать
Как узнать скорее, кто же стал шалявым
Чтобы за измену покарать.
Как чего услышим, как чего узнаем
Как чего пронюхаем о нём
В тёмном переулке пёрышком попишем
Или дуру вынем и шмальнём.
Но однажда ночью, Мурка из малины
Спрыгнула без шухера от нас
К легашам проклятым Мурка прибежала
Воровские планы предала.
Ой сыны совета, братья коммисары
Не могу с урканами я жить
Надоели эти хазы и малины
Я хочу секреты вам открыть…
Раз пошли на дело, выпить захотелось
Мы зашли в шикарный ресторан
Там сидела Мурка в кожаной тужурке
А из-под полы торчал наган.
Слушай, в чём же дело? что ты не имела?
Разве ж я тебя не одевал?
Кольца и браслеты, юбки и жакеты
Разве ж я тебе не добывал?
Мы решили смыться и не шухериться
Но позорной Мурке отомстить
В тёмном переулке, где гуляют урки
Мы решили Мурку подловить…
Чёрный ворон крачет, моё сердце плачет
Моё сердце плачет и грустит
В тёмном переулке, где гуляют урки
Мурка окроваленна лежит.
Вот лежишь ты Мурка, в кожаной тужурке
В голубые смотришь облака
Что ж тебя заставило снюхаться с легавыми?
И пойти работать в ГУБЧЕКА…
Вот теперь лежишь ты, с закрытыми глазами.
Легаши все плачут над тобой.
Ты уже не встанешь, шухер не подымешь
Крышкою закрыта гробовой.
Хоронили Мурку очень многолюдно
Впереди легавые все шли
Красный гроб с цветами, тихими шагами
Легаши процессией несли.
Тишина ночная только плач оркестра
Тишину ночную нарушал
Красный гроб с цветами в могилу опускался
И навеки Мурку забирал…
На Кунцевском поле шухер был нестрашен
Но легавый знал когда придти
Сонных нас забрали, в чёрный посадили
И на чёрном всех нас увезли.
Чёрный ворон скачет, моё сердце плачет
А в углу угрюмый мент сидит
Улицы мелькают, фонари сверкают
Что нас ожидает впереди?
А затем на подиуме Утёсова сменил Розенбаум:
Азохен вэй! Шалом алейхем, Крейцман!
Я снова здесь, я в бархатных штанах.
Ай, Соня, не томи, зажги мне пламень в бейцах
И голову умой в своих духах.
Ты мне прости и подойди поближе,
Не нервничай, не мни лицо своё.
И пусть они уйдут - я их в упор не вижу.
И пусть возьмут с собой своё бельё.
Ты мне прости, что был с тобой не ласков,
Что закусил тугие удила.
И пусть они уйдут - я не хочу напрасно
Попасть на эти "мокрые" дела.
Я не принёс тебе подарков, Соня,
На дне души все козыри лежат.
К обрыву мчат лихие наши кони,
Я повернуть хочу коней назад.
Ай, Соня, девочка, ты знаешь, с кем имеешь,
Я никогда лажово не свистел.
Так пусть они уйдут, гони их, Соня, в шеи,
Я снова здесь, я этого хотел.
Ты мне прости, что я немного пьяный,
Но я летел к тебе издалека.
Я взял слегка на грудь и я пришёл не рано,
Чтоб дети не проснулись от звонка.
И ещё…
Барахолка улеем гудит
Много здесь хорошего всего.
"Тётя, сколько стоит Ваш прикид?",-
"А сколько Вы дадите за него?".
Лишь вчера согнали её там,
А она уже сегодня тут.
Тяжело приходится ментам -
Люди вечно что-то продают.
Ай барахолка, барахолка -
Кто в песцах, а кто в наколках,
И хохол торгуется с жидом.
Ведь, кто решил прибарахлиться,
Тому дома не сидится,
А в лабазах - покати шаром.
"Женщина, возьмите лапсердак,
Где еще такой теперь найдёшь?
Отдаю его за "просто так",
Но ведь не за "здорово живёшь"!
"Мальчик, что ты хочешь за костюм?
Да не тот, а тот, что на тебе.
Ну что ты крутишь, два бери на ум,
Здесь не закрывают на обед".
Ай барахолка, барахолка -
Зубы выложишь на полку,
Но для любимой можно всё отдать
Год он вкалывал на платье,
А намерил платье Кате
И пошло оно по швам гулять.
Эй, возьмите свадебный наряд,
В нём невеста ваша выйдет в свет.
Он пошит ещё до Октября
И теперь таких в продаже нет.
Я такое видел лишь во сне:
Торгу было ровно пять минут,
Прямо с рук исчезло портмоне,
Рупь - за сто, его мне не вернуть.
Ах барахолка, барахолка -
Вор здесь, как в стогу иголка,
И ему сегодня повезло.
А мне хрустов не жалко рваных -
Я себе ещё достану,
Я на них сменяю барахло.
А мне хрустов не жалко рваных -
Я себе ещё достану,
Я на них сменяю барахло.
А мне хрустов не жалко рваных -
Я себе ещё достану,
Я на них сменяю барахло.
И ещё…
Гоп-стоп, мы подошли из-за угла.
Гоп-стоп, ты много на себя взяла.
Теперь раскаиваться поздно,
Посмотри на эти звёзды,
Посмотри на это небо и на эти розы,
Посмотри на это море -
Ты видишь это всё в последний раз.
Теперь раскаиваться поздно,
Посмотри на эти звёзды,
Посмотри на это небо и на эти розы,
Посмотри на это море -
Ты видишь это всё в последний раз.
Гоп-стоп, ты отказала в ласке мне.
Гоп-стоп, ты так любила звон монет,
Ты шубки беличьи носила,
Кожи крокодила, всё полковникам стелила,
Ноги на ночь мыла,
Мир блатной совсем забыла,
Гм?.. и перо за это получай!
Гоп-стоп, ты так любила звон монет,
Ты шубки беличьи носила,
Кожи крокодила, всё полковникам стелила,
Ноги на ночь мыла,
Мир блатной совсем забыла,
И перо за это получай!
Гоп-стоп, Сэмэн, засунь ей под ребро,
Гоп-стоп, смотри, не обломай "перо"
Об это каменное сердце суки подколодной.
Позовите, позовите Герца, старенького Герца
Он прочтёт ей модный, самый популярный
В нашей синагоге отходняк.
А, ну-ка позовите Герца, старенького Герца,
Он прочтёт ей модный и очень популярный
В нашей синагоге отходняк.
Гоп-стоп, у нас пощады не проси,
Гоп-стоп, и на луну не голоси,
А лучше вспомни ту малину,
И Васькину картину,
Где он нас с тобой прикинул,
Точно на витрину,
В общем - не тяни резину, я прощаю всё!
Кончай её, Сэмэн.
А лучше вспомни ту малину,
И Васькину картину,
Где он нас с тобой прикинул,
Точно на витрину,
В общем - не тяни резину, я прощаю всё!
Кончай её, Сэмэн.
- Ха-ха-ха-ха!
V. И снова Эрлих
Розенбаум пел, свет сверкал и горел, зал плясал, кричал и шумел. Но вдруг снова наступила тишина. Зал осветился, и на подиуме снова появился великий поэт Вольф Эрлих:
- Да, мой народ. Да! Это я тогда помог нашим мастерам порешить Есенина. А он, дурак, не понимал и не чувствовал. Он слышал только свою русскую песню: «Не жалею, не зову, не плачу… Всё пройдёт, как с белых яблонь дым…». А я его пас. И писал совсем другие наши стихи. Как вы знаете, сверху предсмертного стиха Есенина изображено свиное рыло… Надо же, какое совпадение! Особенно две последние строки! Есенин пишет: «До СВИдаНЬЯ друг», а я ему отвечаю: «Подумай, друг»… уже мёртвому, убитому Есенину(!)… Вот, что я ему ответил:
О СВИНЬЕ
Когда, переступив все правды, все законы
И заложив полвека под сукно,
Свои медлительные панталоны
Ты выведешь перед мое окно,
И улыбнутся вдруг тебе свиные рыла
Багровой свиткою несожранных чудес,
И ты внесешь лысеющий затылок
И жир на нем под холстяной навес,
И наконец, когда войдешь ты в лавку
И хрюкнешь сам, не подобрав слюны,
И круглый нож, нависший над прилавком,
Тебе нарежет стопку ветчины,
Припомни друг: святые именины
Твои справлять отвык мой бедный век.
Подумай друг: не только для свинины -
И для расстрела создан человек.
Не только. Вот ещё:
Подожду. А ремесло шпиона -
Вряд ли признанное ремесло...
Постою, пока сквозь гром и звоны
Можно различать значенье слов.
Но, когда последний человечий
Стон забьет дикарской брани взрыв,
Я войду, раскачивая плечи.
Щупальца в карманы заложив.
Да, да! И я вошёл: "Вечером около 8 часов я вернулся вторично, забыл портфель. Есенин сидел у стола, набросив на плечи ШУБУ, если в гостинице было ХОЛОДНО, батареи - НЕ ТОПИЛИ! И просматривал стихи". В. Эрлих.
От себя добавлю: если батареи НЕ ТОПИЛИ – откуда тогда на трупе ОЖОГИ??? Или, это такие СТРАШНЫЕ ПОБОИ (?!!)
Я думаю, что дверь убийцам Есенин открыл сам и человеку, однозначно, которого он знал... Либо, это был Эрлих, либо кто-то еще хорошо ему знакомый. Дальше очень интересно. "Постою, пока сквозь гром и звоны можно различать значенье слов" ... Эрлих видел и знал убийц Есенина. В номере 5 "Англетера" был большой беспорядок, валялась битая посуда, клочья разорванных рукописей и т.д. Это говорят очевидцы. НО САМОЕ СТРАШНОЕ: Похоже на то, что Вольф преспокойно сидел в соседней комнате( давно доказано, что 5 -й номер "Англетера" имел вторую смежную комнату , до революции в которой был аптечный склад) и ждал, когда же его дорогой друг Сережа испустит дух !!!!!!!!! А дальше, он хладнокровно вошел в комнату, где пытали замученного поэта и ВЫТАЩИЛ ИЗ КАРМАНА пиджака Есенина знаменитое " ПОСМЕРТНОЕ" стихотворение.
Еще РАЗ ОБРАТИТЕ ВНИМАНИЕ НА ЭТИ СТРОКИ самого Эрлиха:
Но когда последний человечий
Стон забьет дикарской брани взрыв.
Я войду, раскачивая плечи ...
Щупальца в карманы заложив!
Впоследствии, Эрлиха раскаяние особо не мучило, видимо .. ТРЕТЬЕ СТИХОТВОРЕНИЕ .
Я ничего не жду в прошедшем,
Грядущего я не ищу,
И о тебе, об отошедшем,
Почти не помню, не грущу.
Простимся ж, русый! Мир с тобою!
Ужели в первый вешний день
Опять предстанет предо мною
Твоя взыскующая тень?
Хотя «ТЕНЬ ВЗЫСКУЮЩАЯ» всё-таки явлалась:
МЕЖДУ ПРОЧИМ
Здесь плюнуть некуда. Одни творцы. Спесиво
Сидят и пьют. Что ни дурак — творец.
Обряд всё тот же. Столик, кружка пива
И сморщенный на хлебе огурец.
Где пьют актёры — внешность побогаче:
Ну, джемпер там, очки, чулки, коньяк.
Европой бредит, всеми швами плачет
Недобежавший до крестца пиджак.
И бродит запах — потный, скользкий, тёплый.
Здесь истеричка жмётся к подлецу.
Там пьёт поэт, размазывая сопли
По глупому прекрасному лицу.
Но входит день. Он прост, как теорема,
Живой, как кровь, и точный, как затвор.
Я пил твоё вино, я ел твой хлеб, богема.
Осиновым колом плачу тебе за то.
Чем-то очень знакомым, и уже не раз читающим повеяло от этого «осинового кола»… А-а-а вспомнил. Только там не «осиновой», а «берёзовый». Вот это:
Давид Маркиш
Я говорю о нас, сынах Синая,
О нас, чей взгляд иным теплом согрет.
Пусть русский люд ведёт тропа иная,
До их славянских дел нам дела нет.
Мы ели хлеб их, но платили кровью.
Счета сохранены, но не подведены.
Мы отомстим – цветами в изголовье
Их северной страны.
Когда сотрётся лаковая проба,
Когда заглохнет красных криков гул,
Мы встанем у берёзового гроба
В почётный караул.
Тут один поэт Роман Дейн, на сайте «Стихи.ру» написал им всем ответ:
Мы написали злые очень книги,
мы напитали ядом каждый лист.
Их и прочтут безумные расстриги,
вор и убийца и капиталист,
они во лжи погрязнут и утонут
и яд скует послушные сердца,
а мы, напялив на пейсы корону,
успешно будем править до конца.
Мы ложью жили целые столетья
и умножали ложь, как капитал,
и прорастает буйное соцветье
и снова гибнут гои за металл.
Наш б-г садист, эссенция злодея,
но сами вы, обманами прельстясь,
прониклись нашей лживою идеей,
идя за нами, каясь и крестясь.
И потому мы - избранные люди,
а вы - лишь наши верные рабы.
Мы заявляем прямо, без прелюдий,
что вы тупы, безвольны и слабы.
Как паразиты душу вашу гложем,
и платим честно кровью за добро,
да ведь иначе просто мы не можем:
кому сдалось все наше серебро?
То, что за подлость выклянчил Иуда,
послав на смерть пречестного жида.
Все наши деньги, в общем-то, оттуда,
других у нас не будет никогда.
Мы никогда не строили империй,
но разгромили подлостью весь мир:
открыв деньгами запертые двери,
забрали этот мир, как сувенир.
Мы злого б-га подлые наймиты
и нам плевать на то, что все умрём,
ведь мы не люди, даже не семиты...
Прикрывшись ловко б-гом-дикарём,
твердим что мы сильнее и умнее,
а вы все верьте в это до поры,
погрязнув в нашей грязной ахинее,
не смея выйти из своей норы.
Разрушим ваши семьи мы и страны,
и заберём вас в рабство за долги,
и вы пойдете, глупые бараны,
во славу нашей торовской пурги.
Вокруг же нас стена из заблуждений,
болота лжи и злобы целина
мы существуем средь нагромождений
всей этой дряни долго и сполна.
Зачем нам это? Вы и не поймёте,
поскольку надо мыслить как слабак:
а вдруг вы все проснетесь и порвёте
нас словно стаю бешеных собак?
А некоторые ещё пишут, что Вольф Эрлих очень любил Есенина. И даже на похоронах никак не мог подойти к его гробу…
А вот как сам Есенин реагировал на этот «новый мир» Троцких, Блюмкиных и Эрлихов:
Мир таинственный, мир мой древний,
Ты, как ветер, затих и присел.
Вот сдавили за шею деревню
Каменные руки шоссе.
Так испуганно в снежную выбель
Заметалась звенящая жуть…
Здравствуй ты, моя чёрная гибель,
Я навстречу к тебе выхожу!
Город, город, ты в схватке жестокой
Окрестил нас как падаль и мразь.
Стынет поле в тоске волоокой,
Телеграфными столбами давясь.
Жилист мускул у дьявольской выи,
И легка ей чугунная гать.
Ну да что же? Ведь нам не впервые
И расшатываться и пропадать.
Пусть для сердца тягучее колко,
Это песня звериных прав!..
…Так охотники травят волка,
Зажимая в тиски облав.
Зверь припал… и из пасмурных недр
Кто-то спустит сейчас курки…
Вдруг прыжок… и двуного недруга
Раздирают на части клыки.
О, привет тебе, зверь мой любимый!
Ты не даром даёшься ножу!
Как и ты, я, отвсюду гонимый,
Средь железных врагов прохожу.
Как и ты, я всегда наготове,
И хоть слышу победный рожок,
Но отпробует вражеской крови
Мой последний, смертельный прыжок.
И пускай я на рыхлую выбель
Упаду и зароюсь в снегу…
Всё же песню отмщенья за гибель
Пропоют мне на том берегу.
Да, много я интересного видел тогда в Школе Бальных танцев. Очень много. Но всего не опишешь.
Глава Союза Православных Хоругвеносцев, Председатель Союза Православных Братств,
представитель Ордена святого Георгия Победоносца
глава Сербско — Черногорского Савеза Православних Барjактара
Леонид Донатович Симонович — Никшич
