30.08.2020
Москва
Служба информации Союза Православных Хоругвеносцев и Союза Православных Братств
СОЮЗ ПРАВОСЛАВНЫХ ХОРУГВЕНОСЦЕВ,
СОЮЗ ПРАВОСЛАВНЫХ БРАТСТВ РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ
Четыре сюжета о мировой литературе - 2
III. Мандельштам и евреи. За что его убили?
Но продолжаем. Вот ещё один хороший текст на тему двух миров: русского и еврейского. Как и в случае с Галичем, ещё об одном еврейском поэте. Нас обвиняют в том, что еврейского поэта Мандельштама убил «русский тоталитаризм». Посмотрим, так ли это:
О. Мандельштам, колоризация Klimbim
Почти все «враги» поэта, о которых сообщает жена Мандельштама - евреи.
Надежда Яковлевна вспоминает, что еще в 1917 году поэт вызвал враждебное отношение к себе со стороны двух «вождей» - Каменева (Розенфельда) и особенно Зиновьева (Радомысльского).
"Мы это остро чувствовали, когда жили в середине двадцатых годов в Ленинграде". (Зиновьев с 1917-го до 1926 года был «хозяином» Ленинграда). Поддерживал поэта русский по происхождению «вождь» - Бухарин, «который привлек на свою сторону еще и Кирова» (Киров в 1926 году сменил Зиновьева в качестве «хозяина» Ленинграда).
Я. Блюмкин
Еще в 1918 году поэт оказался в крайне остром конфликте с влиятельнейшим тогда деятелем ВЧК, Я. Блюмкиным. Блюмкин “позволяет себе говорить такие вещи: жизнь людей в моих руках, подпишу бумажку — через два часа нет человеческой жизни. Вот у меня сидит гр. Пусловский, поэт, большая культурная ценность, подпишу ему смертный приговор, но, если собеседнику нужна эта жизнь, он ее оставит, и т.п". Когда Мандельштам возмутился, Блюмкин стал ему угрожать. В мемуарах Георгия Иванова не отличающийся храбростью Мандельштам вдруг вскакивает, подбегает к Блюмкину, выхватывает ордера, и рвет их на куски.
Н.Я. Мандельштам пишет, что в доме у Брика, где собирались литераторы и сотрудники Брика по службе (а он служил тогда в ВЧК-ОГПУ) зондировали общественное мнение и заполняли первые досье, и Осип Мандельштам уже в 22 году получил кличку «внутренний эмигрант», что сыграло большую роль в его судьбе.
Л. Брик, колоризация Klimbim
В 1924 году критик и литработник Г. Лелевич (Кальмансон) обличал: “Насквозь пропитана кровь Мандельштама известью старого мира”. Влиятельный литератор Абрам Ефрос “был организатором фельетона” Давида Заславского в 1929 году в “Литературной газете”, ставившего задачу дискредитации поэта. С. Розенталь в 1933 году с санкции Л. Мехлиса обвинил поэта в “великодержавном шовинизме”. Вероятным доносчиком, передавшим в ОГПУ текст мандельштамовской эпиграммы на Сталина, был еврей Л. Длигач, а “подсадной уткой”, помогавшей аресту поэта, Надежда Яковлевна называет Давида Бродского. Приказ об аресте отдал в мае 1934 года зампред ОГПУ еврей Я. Агранов (Сорензон).
Тут сразу «от себя» добавлю: он же, Янечка Агранов, в упор выстрелил в Маяковского. Смерть поэта, то есть сам момент смерти запечатлел на свой фотоаппарат фотограф Смерти – Моисей Наппельбаум. Есть фотография, где Маяковский, упав на пол, кричит, раскинув руки… Вы спросите, как это можно это сделать? Да очень просто, ему сказали, что его будут снимать, а не убивать. «Вот и Наппельбаум пришёл, Володенька! Сейчас заснимемся…». И заснялся, точнее засняли. Позже на похоронах Маяковского «Янечка» показывал эту фотографию своим знакомым. И, показав, требовал молчать. Так убивали Маяковского. А позже и приказ об аресте Мандельштама…
Л. Мехлис, колоризация Bloom
В постановлении «Особого совещания» («ОСО») НКВД от 2 августа сказано, что О. Э. Мандельштам осужден за контрреволюционную деятельность. Подписал постановление «ответственный секретарь ОСО тов. И. Шапиро».
27 апреля 1938 года была составлена «Справка» по этому делу в НКВД. В ней была фраза, обосновывавшая арест: «По имеющимся сведениям, Мандельштам до настоящего времени сохранил свои антисоветские взгляды». Автор «Справки», капитан ГБ - Юревич. Распорядился об аресте Мандельштама замнаркома Фриновский. Утвердил 20 июля «Обвинительное заключение» майор ГБ Глебов (Зиновий Наумович Юфа). Еще один из вершителей судьбы поэта - ст. лейтенант ГБ - Л. Ф. Райхман.
И. Бабель, колоризация Bloom
Показательно, что когда стали собирать деньги для поддержки Мандельштама, С. Нарбут бросилась к купавшемуся тогда в роскоши Бабелю, но пришла ни с чем. Бабель не дал ни копейки. Зато "антисемиты" Булгаковы буквально вывернули карманы, и отдали всё что было.
Очень мило после всего этого читать публикации людей с еврейскими фамилиями о том, как русские варвары погубили великого еврейского поэта. Очень мило, да.
Комментарии
Георгий Тимофеев
НАШ НЕСЧАСТНЫЙ НАРОД ДО СЕГО ДНЯ ТАК И НЕ ПОЙМЁТ ЗНАЧЕНИЕ И СУТЬ ТАЛМУДА И НЕ ПОЙМЁТ ЧТО ТАКОЕ БЫЛО 1917 ГОД И ЗНАЧЕНИЕ ЗИККУРАТА НА ПЛОЩАДИ ИМЕНИ САТАНЫ И ПОКА ЭТО НЕ ПРОИЗОЙДЁТ В МИЛЛИОНАХ ГОЛОВ И СЕРДЕЦ ВСЕ РАССКАЗЫ О МАССОВЫХ УБИЙСТВАХ,А НА САОМ ДЕЛЕ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЯХ БУДУТ БЕЗ ВСЯКОГО СМЫСЛА.
Эд Захаров
Как мало мы знаем свою историю, а она возвращается. Сегодня создалась целая школа, связывающая "тоталитаризм" с национальной особенностью русского народа... Так вывернуть всё наизнанку, поистине сатанинский разум должен быть
Ответить
Виктор Мещеряков
👏👏👏Автор умница, хоть кто-то пытается говорить правду!!!
Дмитрий Валентинович
Мандельштам великий поэт и мой любимый
Ненависть руководящих евреев к нему вполне понятна
"свой", но чужой !
Vladimir Pavmal
ееи горе несут в многострадальную Россию....
АРК
Ещё больше заслуживали казни от евреев Братья Стругацкие. Но силы и возможности у евреев в это время уже были не те. Хотя, довольно ранняя смерть Аркадия (65 лет) ...
Ответить
Дмитрий Валентинович
Евреи - сильно полярный народ - много мудрости, способностей и...много сатанизма скрытого или явного В эпоху перемен это второе
и "всплывает"
Алексей
И так везде,не только с поэтами.
В.В. Улыбин
6 дней
😂👏👏Правда
елена новикова
Н..да , судя по всему тут Русью и не пахнет . Кругом одни евреи , одного не пойму , зачем менять свою фамилию на русскую .
viktor makhlin
Мы живем под собою не чуя страны,...
Мы живем под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца, -
Там помянут кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, дарит за указом указ --
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него -- то малина
И широкая грудь осетина.
Неужели какой либо недоумок может предположить, что после такого стихотворения Сталин оставил бы Мандельштама в живых?
А все остальные были марионетками, которыми он руководил, и неважно кем по национальности они были- зулусами, нанайцами или камерунцами.
И кстати, задевает он не только Сталина, но и других тонкошеих вождей.
эдуард эленшлегер
Сознание интернационального долга предполагает отказ от шовинизма, борьбу с национальным эгоизмом, поскольку национальный эгоизм не имеет ничего общего ни с марксизмом, ни с ленинизмом, ни с коммунизмом.
Фидель Кастро
S. Ф.
Ах, как интересно...
Интересно и другое: почему на протяжении десятков лет т.н. "преступления коммунизма" ассоциируются исключительно с именем Сталина и исключительно 1937-м годом?
Почему каждый второй абзац в писанине "креативных парикмахеров" и тому подобных блохеров заканчивается фразой типа "мы это проходили в 37-м"?
Почему именно в 37-м, а не, скажем, в 31-м?
Где расстрелянный и выгнанный за границу цвет русской интеллигенции, где жертвы восстаний в Рыбинске и Ярославле, где сотни тысяч убитых крестьян-антоновцев, где жертвы "расказачивания", когда "интеллигентный" Тухачевский, эта "жертва сталинизма", травил людей газом и палил из пушек по соломенным крышам?
Где сотни тысяч жертв голода на лучших в мире воронежских чернозёмах, где Беломор-канал и те его "строители", о которых Солженицын написал:
"Так впору было бы им выложить на откосах канала шесть фамилий - главных подручных у Сталина и Ягоды, главных надсмотрщиков Беломора, шестерых наёмных убийц, записав за каждым тысяч по тридцать жизней: Фирин-Берман-Френкель-Коган-Раппопорт, Жук."?
Всё это было, между прочим, до 1934 года, до "съезда победителей", после которого Сталин только и получил некую "полноту власти".
А почему 1937…
Да всё просто: в 1937-м году настал черед той своры, чьи ручонки по колено в русской крови, очередь тех, что творили всё вышеупомянутое (и это только малая часть упомянута)
А поскольку их нынешние потомки и соплеменники, зачислившие самих себя в "правозащитники", "историки" и "исследователи", весьма крикливы и наглы - как и положено жидoвне - потому во всём у них виновен Сталин, не давший их дедкам-бабкам да папкам-мамкам развернуться во всей красе.
Только вот народная память в ньюйорки и тель-авивы не уехала, она в России осталась.
Saycusco
В своем Дневнике Зинаида Гипиус писала: «Недавно расстреляли профессора Б. Никольского. Имущество его и великолепную библиотеку конфисковали. Остались - дочь 18 лет и сын 17-ти. На днях сына потребовали во «Всеобуч». Там ему сразу комиссар с хохотком объявил (шутники эти комиссары!): «А вы знаете, где тело вашего попашки? Мы его зверькам скормили!». Зверей Зоологического сада, ещё не подохших, кормят свежими трупами расстрелянных, благо Петропавловская крепость близко, - это всем известно»…
дмитрий ермак
Ну и долбили жиды жидов и Русским перепало.да ещё как!.
"Одним из фактов антисемитизма,приведших к Освенциму,являлись ключевые позиции евреев в Германии и холокост произошел из за алчности немецких евреев"Йохан Галтунг.
СергиевГрад
Из воспоминаний о Льве Гумилеве:
"Сидим за столом на кухне. У Льва Николаевича из глаз текут слезы. «Михаил Давидович, я не виноват, что у моего отца и у меня все следователи были евреи и меня очень больно били".
М.Д. ЭЛЬЗОН. Что помню.
СП
И Гумилёва они же убили. И сына его они же пытали. И Заболоцкого те же оклеветали и посадили.
Алексей Юматов
Так и Чубайс ради "залоговых аукционов", куда никого кроме его современников не пускали готов был жертвовать десятками миллионов, "не вписавшихся в рынок". Аналогично...
IV. Типы героев в мировой литературе
Очень интересная статья и комментарии к ней…
Но вернёмся к Венечке Ерофееву и его поэме «Москва – Петушки».
Как давно всё это было! Явление чёрта в сарае дома Алиши на «трипе» ЛСД в Люблянском районе Шишка, разговор с Вильгельмом Хайлиггером о Галиче, потом бегство в «Амстердам», «Тоби Даммит», Феррари, мост, смерть, поезд. Москва. Киевский вокзал… И ещё года с 1972 по 1989: ещё 15-17 лет жизни уже в Москве, в России, ВГБИЛ, ИНИОН, ИНСЛАВ , филфак МГУ, издательство «Прогресс - Радуга», ИМЛИ, Иностранная комиссия Союза Писателей СССР, ЦДЛ, ВИНИТИ АН СССР, - и наконец, «Ночной Сторож», то есть «Ночной сторож в старинной усадьбе в Сокольниках при еврейской школе бального танца… И перевод там «Северного сияния», писание стихов и поэм, и чтение «Доктора Фауста» Томаса Манна и «Москвы-Петушков» Вени Ерофеева. В последнем я теми долгими осенними и зимними ночами читал:
«…— Вы мне напоминаете одного старичка в Петушках. Он — тоже, он пил на чужбинку, он пил только краденое: утащит, например, в аптеке флакон тройного одеколона, отойдет в туалет у вокзала и там тихонько выпьет. Он называл это «пить на брудершафт», он был серьезно убежден, что это и есть «пить на брудершафт», он так и умер в своем заблуждении… Так что же? значит, и вы решили — на брудершафт?..
Они все раскачивались и плакали, а внучек — тот даже заморгал от горя, всеми своими подмышками…
— Но — довольно слез. Я если захочу понять, то все вмещу. У меня не голова, а дом терпимости. Если вы хотите — я могу угостить еще. Вы уже по 50 грамм выпили — я могу налить еще по 50 грамм…
В эту минуту кто-то подошел к нам сзади и сказал:
— Я тоже хочу с вами выпить.
Все разом на него поглядели. То был черноусый, в жакетке и коричневом берете…
Есино — Фрязево
Началось шелестение и чмокание. Как будто тот пианист, который все пил, — теперь уже все выпил и, утонув в волосах, заиграл этюд Ференца Листа «Шум леса», до диез минор.
Первым заговорил черноусый в жакетке. И почему-то обращался единственно только ко мне:
— Я прочитал у Ивана Бунина, что рыжие люди, если выпьют, — обязательно покраснеют…
— Ну, так что же?
— Как то есть, «что же»? А Куприн и Максим Горький — так те вообще не просыпались!..
— Прекрасно. Ну, а дальше?
— Как то есть «ну, а дальше»? Последние, предсмертные слова Антона Чехова какие были? Помните? Он сказал: «Ихь штербе», то есть «я умираю». А потом добавил: «Налейте мне шампанского». И уж тогда только — умер.
— Так-так?..
— А Фридрих Шиллер — тот не только умереть, тот даже жить не мог без шампанского. Он знаете как писал? Опустит ноги в ледяную ванну, нальет шампанского — и пишет. Пропустит один бокал — готов целый акт трагедии. Пропустит пять бокалов — готова целая трагедия в пяти актах…
— Так-так-так… Ну, и…
Он кидал в меня мысли, как триумфатор червонцы, а я едва-едва успевал их подбирать. «Ну, и…»
— Ну, и Николай Гоголь…
— Что Николай Гоголь?..
— Он всегда, когда бывал у Панаевых, просил ставить ему на стол особый розовый бокал…
— И пил из розового бокала?
— Да. И пил из розового бокала.
— А что пил?
— А кто его знает! Ну, что можно пить из розового бокала? Ну конечно, водку…
И я, и оба Митрича с интересом за ним следили. А он, черноусый, так и смеялся, в предвкушении новых триумфов…
— А Модест-то Мусоргский! Бог ты мой, а Модест-то Мусоргский! Вы знаете, как он писал свою бессмертную оперу «Хованщина»? Это смех и горе. Модест Мусоргский лежит в канаве с перепою, а мимо проходит Николай Римский-Корсаков, в смокинге и с бамбуковой тростию. Остановится Николай Римский-Корсаков, пощекочет Модеста своей тростью и говорит: «Вставай! Иди умойся и садись дописывать свою божественную оперу «Хованщина»!
И вот они сидят: Николай Римский-Корсаков в креслах сидит, закинув ногу за ногу, с цилиндром на отлете. А напротив него — Модест Мусоргский, весь томный, весь небритый, — пригнувшись на лавочке, потеет и пишет ноты. Модест на лавочке похмелиться хочет: что ему ноты! А Николай Римский-Корсаков с цилиндром на отлете похмеляться не дает…
Но уж как только затворяется дверь за Римским-Корсаковым — бросает Модест свою бессмертную оперу «Хованщина» — и бух! в канаву. А потом встанет — и опять похмелятся, и опять — бух!.. А между прочим, социал-демократы…
— Начитанный, ч-ч-черт! — в восторге прервал его старый Митрич, а молодой, от чрезмерного внимания, вобрал в себя все волосы и заиндевел…
— Да, да! Я очень люблю читать! В мире столько прекрасных книг! — продолжал человек в жакетке. — Я, например, пью месяц, пью другой, а потом возьму и прочитаю какую-нибудь книжку, и так хороша покажется мне эта книжка, и так дурен я кажусь сам себе, что я совсем расстраиваюсь и не могу читать, бросаю книжку и начинаю пить: пью месяц, пью другой, а потом…
Я повернулся к жакетке и черным усам:
— Ну допустим, ну разбудили они Александра Герцена, причем же тут демократы и «Хованщина» и…
— А вот и притом! С этого и началось все главное — сивуха началась вместо клико! разночинство началось, дебош и хованщина!.. Все эти Успенские, все эти Помяловские — они без стакана не могли написать ни строчки! Я читал, я знаю! Отчаянно пили! Все честные люди России! а отчего они пили? — с отчаяния пили! Пили оттого, что честны! оттого, что не в силах были облегчить участь народа!..
И так — до наших времен! вплоть до наших времен! Этот круг, порочный круг бытия — он душит меня за горло! И стоит мне прочесть хорошую книжку — я никак не могу разобраться, кто отчего пьет: низы, глядя вверх, или верхи, глядя вниз. И я уже не могу, я бросаю книжку. Пью месяц, пью другой, а потом…
— Стоп! — прервал его декабрист. — А разве нельзя не пить? Взять себя в руки — и не пить? Вот — тайный советник Гете, например, совсем не пил…
— Не пил? Совсем? — черноусый даже привстал и надел берет. — Не может этого быть!
— А вот и может. Сумел человек взять себя в руки — и ни грамма не пил…
— Вы имеете в виду Иоганна фон Гете?
— Да. Я имею в виду Иоганна фон Гете, который ни грамма не пил.
— Странно… А если б Фридрих Шиллер поднес бы ему?.. бокал шампанского?..
— Все равно бы не стал. Взял бы себя в руки — и не стал. Сказал бы: не пью ни грамма.
Черноусый поник и затосковал. На глазах у публики рушилась вся его система, такая стройная система, сотканная из пылких и блестящих натяжек. «Помоги ему, Ерофеев, — шепнул я сам себе, — помоги человеку. Ляпни какую-нибудь аллегорию или…»
— Так вы говорите: тайный советник Гете не пил ни грамма? — я повернулся к декабристу. — А почему он не пил, вы знаете? Что его заставляло не пить? Все честные умы пили, а он — не пил? Почему? Вот мы сейчас едем в Петушки, и почему-то везде остановки, кроме Есино. Почему бы им не остановиться и в Есино? Так вот нет же. Проперли без остановки. А все потому, что в Есино нет пассажиров, они все садятся или в Храпунове, или во Фрязеве. Да. Идут от самого Есино до самого Храпунова или до самого Фрязева — и там садятся. Потому что все равно ведь поезд в Есино прочешет без остановки. Вот так поступал и Иоганн фон Гете, старый дурак. Думаете, ему не хотелось выпить? Конечно, хотелось. Так он, чтобы самому не скопытиться, вместо себя заставлял пить всех своих персонажей. Возьмите хоть «Фауста»: кто там не пьет? Все пьют. Фауст пьет и молодеет, Зибель пьет и лезет на Фауста, Мефистофель только и делает, что пьет и угощает буршей и поет им «Блоху». Вы спросите: для чего это нужно было тайному советнику Гете? Так я вам скажу: а для чего он заставил Вертера пустить себе пулю в лоб? Потому что — есть свидетельство — он сам был на грани самоубийства, но чтоб отделаться от искушения, заставил Вертера сделать это вместо себя. Вы понимаете? Он остался жить, но как бы покончил с собой, и был вполне удовлетворен. Это даже хуже прямого самоубийства, в этом больше трусости, и эгоизма, и творческой низости…
Вот так же он и пил, как стрелялся, ваш тайный советник. Мефистофель выпьет — а ему хорошо, старому псу. Фауст добавит — а он, старый хрен, уже лыка не вяжет. Со мною на трассе дядя Коля работал — тот тоже: сам не пьет, боится, что чуть выпьет и сорвется, загудит на неделю, на месяц… А нас — так прямо чуть не принуждал. Разливает нам, крякает за нас, блаженствует, гад, ходит, как обалделый…
Вот так и ваш хваленый Иоганн фон Гете! Шиллер ему подносит, а он отказывается — еще бы! Алкоголик он был, алкаш он был, ваш тайный советник Иоганн фон Гете! И руки у него как бы тряслись!
— Вот это да-а-а… — восторженно разглядывали меня и декабрист, и черноусый. Стройная система была восстановлена, и вместе с ней восстановилось веселье. Декабрист — широким жестом — вытащил из коверкотового пальто бутылку «перцовой» и поставил ее у ног черноусого. Черноусый вынул свою «столичную». Все потирали руки — до странности возбужденно… Мне налили — больше всех. Старому Митричу — тоже налили. Молодому Митричу подали стакан — он радостно прижал его к левому соску правым бедром, и из обеих ноздрей его хлынули слезы…
— Итак, за здоровье тайного советника Иоганна фон Гете?
Фрязево — 61-й километр
— Да. За здоровье тайного советника Иоганна фон Гете.
Я, как только выпил, почувствовал, что пьянею сверх всякой меры и что все остальнные — тоже…
— А… разрешите Вам задать один пустяшный вопрос, — сказал черноусый сквозь усы и сквозь бутерброд в усах; он опять обращался только ко мне. — разрешите спросить: отчего это в глазах у Вас столько грусти?.. Разве можно грустить, имея такие познания! Можно подумать — Вы с утра ничего не пили!
Я даже обиделся:
— Как то есть ничего! И разве это грусть? Это просто замутненность глаз… Я просто немного поддал…
— Нет, нет, эта замутненность — от грусти! Вы, как Гете! Вы всем Вашим видом опровергаете одну из моих лемм, несколько умозрительную лемму, но все же выросшую из опыта! Вы, как Гете, все опровергаете…
— Да чем же я опровергаю? Своей замутненностью?..
— Именно! Своей замутненностью! Вот послушайте, в чем моя заветная лемма: когда мы вечером пьем, а утром не пьем, какими мы бываем вечером и какими становимся наутро? Я, например, если выпью — я весел чертовски, я подвижен и неистов, я места себе не нахожу, да. А наутро? — наутро я не просто невесел, не просто неподвижен, нет. Я ровно настолько же мрачнее обычного себя, трезвого себя, насколько веселее обычного был накануне. Если я накануне одержим был Эросом, то мое утреннее отвращение в точности равновелико вчерашним грезам…»
Да, и так мы все, русские люди, «изучали» тогда мировую литературу. Причём не только, конечно, прозу, но и поэзию, а в поэзии, как вы понимаете, всякое бывало… Но всё за поэзию я тогда не столько изучал, сколько писал. А вот прозу читал. Помнится, мне как-то, уж не знаю как, попал в руки Доклад крупного литературоведа Флидлендера о героях Томаса Манна и Достоевского. И там я прочитал об немце Адриане Леверкюне и русском Николе Ставрогине. А меня самого тогда сильно интересовали две эти личности. Вот что я тогда прочитал у Фридлендера:
«ДОКТОР ФАУСТУС» Т. МАННА И «БЕСЫ» ДОСТОЕВСКОГО*
1
…В основе «Доктора Фаустуса» лежит история современного волшебника и чернокнижника, предки которого — герой немецкой средневековой кукольной комедии и народной книги о Фаусте, Гете и Иван Карамазов Достоевского (которого еще Сергей Булгаков назвал «русским Фаустом»)…
…Мы можем на основании этого письма сказать, что материал, который он подверг художественной обработке и сплавил воедино в «Докторе Фаустусе» (первый — трехстрочный — план которого относится к 1904 г.), собирался писателем в течение едва ли не всей его литературной деятельности. Причем в состав источников его романа входили не только народная книга о Фаусте и «Фауст» Гете, не только биографии Гуго Вольфа, Ницше и Чайковского, но и трагическая история самоубийства сестры писателя…
…Причем в первый раз внимание Т. Манна привлекли прежде всего размышления Достоевского о роли немецкости и немецких культурных традиций в «Дневнике писателя», а во второй раз — изображение назревающего кризиса «фаустовского» начала европейской культуры в «Бесах» и «Братьях Карамазовых». Несмотря на двойственное отношение к Достоевскому, этого русского романиста и Т.Манна как художников сближает интерес к необычному, «странному». «Типическое оставляет холодным, лишь воспринятое индивидуально может вывести нас из себя», — замечает Серенус Цейтблом в «Докторе Фаустусе» (глава45). 1 Несмотря на любовь Т. Манна к эпической дистанцированности и гармонии, его постоянно притягивало «странное», необычное, дисгармоничное,«граничащее с фантастическим», по выражению Достоевского. Эта любовь к «странному» и необычному ощущается уже в рассказе о Ганно Будденброке… …Болезненное и фантастическое для Т. Манна, как и для Достоевского, — неотъемлемое свойство изображаемой им реальности. Следует добавить, что в романах Достоевского огромную роль играют идеи его центральных персонажей…
2
Переходя к отражению в «Докторе Фаустусе» мотивов Достоевского,- продолжает дальше Фридлендер, - я бы хотел остановиться прежде всего не на романе «Братья Карамазовы» — его значение сам Т. Манн отметил в дневнике и в «Истории создания ,Доктора Фаустуса"» (где он рассказывает о том, что роман этот он специально перечитывал в период работы над «Фаустусом», и признает, что сцена беседы Ивана с «его» чертом в главе «Черт. Кошмар Ивана Федоровича» «Карамазовых» оказала прямое воздействие на аналогичную сцену беседы с чертом в душе Адриана Леверкюна в 25-й главе «Доктора Фаустуса» и на самую обрисовку образа леверкюновского «черта», той внутренней раздвоенности и галлюцина ций героя, с помощью которых автор рисует кульминацию духовного кризиса Леверкюна накануне его душевной болезни…
…Начну с того, что, как видно из дневников Т. Манна, в период, предшествующий началу писания «Фаустуса», и в годы завершения и отделки этого романа он дважды обращался к «Бесам». В первый раз он перечитал их в августе—сентябре 1940 г. и при этом занес в дневник ряд амечаний о романе Достоевского, в определенной мере предвосхищающих размышления, получившие воплощение в «Фаустусе»: «Болезненное величие. Ставрогин и Лиза — в высшей
Степени жутко и монструозно. Гениальны политические предвосхищения. Русский национализм по своему облику приобретает двусмысленное освещение... Болезнь титанизма ведет ко взгляду на цивилизацию как на пустое шутовство». И далее: «Закончил грандиозные „Бесы"».
Экземпляр «Бесов» из библиотеки Т. Манна в Цюрихе испещрен его многочисленными рукописными пометами. Во второй раз Т. Манн перечитывает «Бесы» в период с марта по май 1945 г. Тогда же он читает на английском языке «Исповедь Ставрогина». Вызванные этим вторичным обращением к «Бесам» размышления о Достоевском отразились в статье «Достоевский — хотя и в меру» (1946), где, признавая, что наряду с Гете и Толстым Достоевский и Ницше были его главными духовными воспитателями, Т. Манн, только что закончивший работу над «Доктором Фаустусом», специально останавливается на Ставрогине, «самой, может быть, привлекательной, хотя и не менее жуткой фигуре мировой литературы» — определение, в скрытом подтексте которого звучит осознание автором тесного сродства «демонизма» Ставрогина и Леверкюна…
…Как и «Бесы» Достоевского, «Доктор Фаустус» — роман о «бесовстве». Бесовство это — по Т. Манну — охватило в описываемую им в романе эпоху как его героя, так и политическую жизнь немецкого народа. И вместе с этим бесовство это уходит своими корнями в родословную его несчастного героя и в историческое прошлое Германии… Недаром роман о его жизни, болезни и смерти называется «Доктор Фаустус», а сам он в подводном течении романа уподобляется герою немецкой народной книги о Фаусте — средневековому волхву и чернокнижнику. Именно так характеризует Адриана Леверкюна и его страшный собеседник — черт — в беседе с ним…
…Но не только композиционная форма романа-хроники, потребовавшая введения в роман фигуры рассказчика-хроникера, связывает «Доктора Фаустуса» с «Бесами» Достоевского. Не менее важно и то, что в центре обоих этих «романов эпохи» стоят фигуры двух «великих грешников» — Николая Ставрогина в «Бесах» и Адриана Леверкюна в «Докторе Фаустусе». Первый из них — «великий грешник» XIX, а второй — «великий грешник» XX в. Причем, несмотря на все различие их общественного происхождения и их характеров, их личная трагическая судьба имеет сходные истоки. Ибо оба они — дерзкие вероотступники, посягнувшие на те основы человеческого бытия, на религиозные и моральные устои людского существования, которые, согласно убеждениям Достоевского и Т. Манна, являются вековечными и нерушимыми. Неизбежной расплатой за посягательство на эти устои является духовная, а затем и физическая гибель Ставрогина и Леверкюна.
Рассматривая образы Ставрогина и Леверкюна как родственные друг другу функционально образы двух «великих грешников», я меньше всего хотел бы, чтобы меня поняли так, что, по моему мнению, образ Леверкюна в той или иной мере навеян фигурой Ставрогина. Фигуры
этих двух героев глубоко национальны и имеют разный культурно-исторический смысл. К тому
же уже в знаменитой новелле «Тонио Крёгер» герой пишет в своем завершающем ее письме к Лизавете: «Я готов восхищаться теми гордыми и холодными, которые совершают величественные авантюры в области демонически-прекрасного, презирая „человеческое", — но я не завидую им. Ибо если и есть нечто, способное сделать из литератора поэта, то это подобная моей бюргерская любовь к человеческому, живому и обыкновенному. Все тепло, вся доброта души, весь юмор истекают из нее...»…
…В отличие от Петра Верховенского, в образе которого Достоевский слил черты Нечаева и Петрашевского с чертами гоголевского Хлестакова, фигура Ставрогина имеет глубоко трагический характер. Это не «мелкий бес» и «мошенник», подобный Петру Верховенскому, но «барич» и «аристократ духа» — «демоническая натура» или своеобразный «сверхчеловек», каким он грезился Байрону, Лермонтову, Ницше и другим романтически настроенным поэтам и мыслителям XIX и XX вв., да и более ранних времен. Он — творец и инициатор всех тех идей, которыми одержимы все остальные герои «Бесов» — Кириллов, Шатов, Петр Верховенский и др. Но вместе с тем в душе его царит мертвящая, роковая пустота. И идею «русского Бога», и идеи богоборчества, хаоса и разрушения он в разные моменты своей жизни передает каждому из очередных своих адептов. И в то же время, внушая им глубокую, фанатическую веру в каждую из этих идей, сам он остается к ним абсолютно равнодушен. Его всеобъемлющий нигилизм — в отличие от вызывающего и дерзкого нигилизма тургеневского Базарова — символ той неизлечимой болезни, которая, согласно диагнозу Достоевского, составляет главную болезнь образованного человека XIX в., — потерю веры в живого Бога и божественность Его творения.
Любые идеи — самые возвышенные и наиболее низменные — для Ставрогина всего лишь холодная игра ума. Вызывая глубокое преклонение у всех героинь романа, сам он лишен
каких-либо сердечных чувств к ним и способен лишь на самый низменный разврат. И недаром в черновиках романа именно в галлюцинациях Ставрогина (которые Достоевский позднее передал Ивану Карамазову) ему является тот черт — символ его внутреннего омертвения и опустошенности, который возрождается в «Братьях Карамазовых» и «Докторе Фаустусе»…
…Тем не менее, думается, «Исповедь Ставрогина» своей композиционной ролью оказала определенное влияние на историю жизни Леверкюна и на его исповедь, ее завершающую. «Я из сердца взял его», — заметил Достоевский о Ставрогине (29і, 149). Слова эти — свидетельство того, что Ставрогин был для автора трагической фигурой, к которой он относился не с ненавистью и отвращением, а с любовью и жалостью. То же можно сказать об отношении Т. Манна к его несчастному герою. Он и сам признавался в одном из писем, что Цейтблом и Леверкюн — это две половины его существа. Важно помнить и о том, что «Бесы» были написаны после длительных размышлений Достоевского над другими, неосуществленными, замыслами — «Атеизмом» и «Житием великого грешника». С образом героя «Жития великого грешника» непосредственно был связан в сознании Достоевского и образ Ставрогина, задуманного автором как трансформация образа «великого грешника». Эволюция замыслов Достоевского от «Жития великого грешника» к созданию «Бесов» и образа Ставрогина (самое имя которого содержит в себе намек на трагический характер судьбы героя этого романа) была известна Т. Манну из биографии Достоевского Карла Нетцеля и других доступных ему источников. Но ведь и герой «Доктора Фаустуса» также «великий грешник». И роман о нем мы можем с полным правом охарактеризовать как роман немецкого писателя XX в. на завещанную ему Достоевским тему «великого грешника» — не русской, а немецкой истории, а также на тему «болезни» Германии и трагедии всей европейской культуры.
Каждый читатель «Бесов» хорошо помнит слова из Апокалипсиса, которые Достоевский сперва привел в «Исповеди Ставрогина», а после ее исключения из романа перенес в последнюю главу «Бесов», где их читает умирающему Степану Трофимовичу книгоноша Софья Матвеев на: «И Ангелу Лаодикийской церкви напиши: так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия. Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател, и ни в чем не имею нужды, а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг» (10, 497). Эти слова из Апокалипсиса (3: 14—17), как мне уже приходилось указывать, цитирует также Гете в «Годах странствия Вильгельма Мейстера». Но их же цитирует и Леверкюн в письме к своему учителю музыки Венделю Кречмеру, приводимом Цейтбломом в главе 15 «Доктора Фаустуса»: «Сказано: кто не холоден и не горяч, а только тепл, тот отринут и проклят. Теплым я себя не считаю, я холоден, но для суждения о себе самом я испрашиваю себе независимость от того, кто дарит благодатью или проклятьем» (С. 177; пер. С. Апта и Н. Ман). Несомненно, что, вводя в «Доктора Фаустуса» эту автохарактеристику Леверкюна, Т. Манн помнил, что цитируемый Леверкюном стих Апокалипсиса приводится в «Бесах» для характеристики Ставрогина и Степана Трофимовича Верховенского. А может быть, немецкий писатель помнил и о том, что его цитирует также Гете в своем знаменитом воспитательном романе, герой которого проходит жизненный путь, противоположный жизненному пути Леверкюна, — не от жизни к искусству (музыке), а от искусства (театра) к жизни.
Дальше напишем от себя…
Итак, Леверкюну является сам Дьявол и между ними происходит полемика, на жизненно важные темы: болезнь, гениальность, добро и зло. Сразу стоит отметить, что диалог пропитан всеми темами сразу, они не идут поочередно друг за другом, а тесно взаимодействуют друг с другом, усиливая эффект.
Впрочем, эта тема вообщем-то сквозная в мировой литературе: Лор Байрон, Лермонтов с его Печёриным, Эдгар По с Тоби Даммитом, Достоевский с Раскольниковым, Ставрогиным и Иваном Карамозовым, Балгаков с Мастером и Воландом, Томас Манн с Адрианом Леверкюном… Блок с его двойниками, Есенин с Чёрным человеком, сколько ещё появится «двойников» и и продолжателем этого вечного Ставрогина в настоящем и будущем. Ибо суть главного героя художественного произведения есть трагическое противоречие натуры «лирического героя» и преодоление этого противоречия в ту или другую сторону. Раскольникова Достоевский привёл ко Христу и Евангелию, а Ставрогина – к Дьяволу и петле. Да, что и говорить: пути в конце концов всегда два – или Бог, или Дьявол; или Жизнь, или Смерть… Такова страшная сущность настоящей художественной литературы…
Вот каковы четыре главы о типах литературы в нашем бесконечном «Романе о России».
«Пражское кладбище» Умберто Эко и откровения еврейского профессора Ариэля Томффа об ритуальных убийствах еврейских сектантах. Дальше:
2. «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева
3. Поэзия и Смерть Александра Башлачёва
4. Великий бал Сатаны у Алексея Венедиктова
5. Убийство Маяковского
6. Смерть Галича
7. Явление чёрта
8. Договор с Дьяволом
9. Фауст
10. Очень русская сцена
11. Осуждение Мандельштама
12. Снова «Москва – Петушки»
13. Томас Манн и Фёдор Достоевский
14. Адриан Леверкюн и Николай Ставрогин
15. Главный герой Мировой литературы
А в чём вообще смысл этой самой Мировой литературы. А смысл всё в той же «борьбе Бога и Дьявола в сердце человека». Всё в том же Раскольникове, Николае Ставрогине и Иване Карамазове. Всё в том же – Фёдоре Михайловиче Достоевском – конечно же, самом гениальном писателе всех времён и народов. На этом пока и закончим…
Глава Союз Православных Хоругвеносцев, Председатель Союза Православных Братств, представитель Ордена святого Георгия Победоносца
глава Сербско — Черногорского Савеза Православних Барjактара
Леонид Донатович Симонович — Никшич
